Разными были способы передачи "дара". Чаще всего магическое знание передавалось-таки по крови - от старшего к младшему, через взгляд или в форме особого ритуала (с обязательным "участием" воды) или во время совместной трапезы… И слова Клюева о "тёплом живом Господе", что напоил его "слюною своей", родились либо из земной жизни, либо из той реальности, что на грани с видением. Рискованно заходить за эту грань любому человеку, и любые предположения отдадутся нешуточным риском, но нельзя не привести здесь стихи, написанные в 1922 году и посвящённые Николаю Архи-пову, тому, что записывал тогда же текст "Гагарьей судьбины", стихи, до по-
следнего времени неизвестные и лишь недавно найденные в архиповских бумагах Александром Ивановичам Михайловым.
Помню мамины груди, Мглу родимой подмышки, На пёстром праздничном блюде Утиный выводок - пышки. Повадно зубам - волчатам Откусывать головы уткам. И знать, что под хвойным платом Пора цвести незабудкам.
Предположить здесь можно многое, но одно остаётся непреложным: дороже родной матери, Прасковьи Дмитриевны, не было у Клюева женщины в жизни. И ещё одно: он, бесспорно, был наделён незаурядными магическими свойствами, что отмечали многие из его современников. И не просто наделён, а продолжал совершенствовать их как в юности, так и в зрелом возрасте.
Отец… Кажется, полная противоположность матери. Запасный унтер-офицер, полицейский урядник 4-го участка Шимозерской волости Лодейно-польского уезда, где начал служить в 1880 году (в том же уезде и появились на свет двое первых детей в клюевской семье). В 1896 году Алексей Тимофеевич Клюев числится уже владельцем дома в Вытегре на углу Преполовенской и Дворянской улиц. Выйдя в отставку, получает место сидельца винной лавки в Желвачёве, принадлежащей купцу Иосифу Великанову. Солидный, вполне земной, хозяйственный человек, умеющий считать каждую копейку и мечтающий вывести "в люди" своих детей… Но вот что вспоминал Николай о своём деде по отцовской линии:
"Говаривал мне покойный тятенька, что его отец (а мой дед) медвежьей пляской сыт был. Водил он медведя по ярманкам, на сопели играл, а косматый умняк под сопель шином ходил.
Подручным деду был Фёдор Журавль - мужик, почитай, сажень ростом: тот в барабан бил и журавля представлял.
Ярманки в Белозерске, в веси Егонской, в Кирилловской стороне до двухсот целковых деду за год приносили. Так мой дед Тимофей и жил - дочерей своих (а моих тёток) за хороших мужиков замуж выдал. Сам жил не на квасу да на редьке: по престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником, кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной накладкой по вороту. Разоренье и смерть дедова от указа пришли.
Вышел указ - медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить…
Долго ещё висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не стёрло её в прах… Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью, аукает в сердце моём, в моих снах и созвучиях… "
Постановление комитета министров "О запрещении медвежьего промысла для потехи народа" было принято 30 декабря 1866 года и разрешало ликвидировать медвежий промысел, начиная со следующего года, в течение пяти лет. Оно было принято по указанию Александра II, который счёл недопустимым, что в комических играх участвует зверь, чьё изображение стоит в гербе императорского дома.
Ещё позже Клюев рассказывал, что дед не повёл кормильца в управление, а, глотая слёзы, застрелил собственной рукой. И эта история отпечаталась в памяти будущего поэта не просто как семейное предание.
В Олонецкой губернии было распространено поверие, что "медведь - от Бога". Доводилось Клюеву и сказку слышать в детстве, как старик попросил у волшебной липы выполнить желания своей жены. Попросила она сперва дров, затем много хлеба, а с каждой следующей исполненной просьбой её аппетиты всё разгорались и разгорались. В конце концов выпросила: сделай так, чтоб люди боялись меня и старика. Уважено было и это желание: споткнулся старик о порог, упал и превратился в медведя. И старуха, видя это, ударилась об пол и тоже стала медведицей. Так были оба наказаны за своё честолюбие.
Медведь любит и нянчит своих детей, словно человек, он и радуется, и горюет, как люди, и человеческую речь понимает, и разумен, как человек. Олончане говорили, что собаки одинаково и на человека, и на медведя лают - не так, как на других существ. Ручных медведей водили вокруг деревни во исполнение обряда на будущий хороший урожай. И не велено медведю есть человека - если и нападает зверь, то в наказание Божеское за совершённый грех. А ещё медведь, бывает, уводит женщин к себе, чтобы жить с ними.
Так мать сказывала, и сохранила память Николая старое семейное предание о медведе, возжелавшем юную Парашу. И через много лет это предание воплотится в совершенной стихотворной форме в "Песни о великой матери" в начале 30 годов уже XX века. А в написанном еще ранее "Песни" "Каине" Клюев вспомнит о своём первом отчуждении от родительской любви, связанном с его собственной детской и ещё не противоестественной, но уже говорившей о роковом симптоме, любовью и о первой потере.
… И в спаленке дремали пяла.
Кудахтал бисерный павлин,
Медынью, пряничным сусалом
Дышал в оконницу жасмин.
Но циферблатная кукушка
Прокуковала восемь лет.
Моя любимая игрушка -
По палисаднику сосед.
Ему часы накуковали
Уж полных десять, но влекло
Меня птенцом к барвинку - Але
Под голубиное крыло.
В нём чуялся павлиний гарус,
Подснежный ландышевый сон.
Любил он даль, стрельчатый парус,
Морей нездешних Робинзон.
Нам были взрослые чужими,
И первый поцелуйный гром
Наполнил чайками морскими,
Безбрежием родимый дом.
Нас потянуло к захолустью,
В чулан забытый, в глушь кустов,
И отрочество первой грустью
Вспугнуло маминых орлов.
Напрасно звал на поединок Я волны и медуз на дне, Под серый камень лёг барвинок Грустить о чайках и весне, И с той поры, испив у трупа Морской зелёной глубины, Я полюбил холмов уступы С ущербным оловом луны.
А сказке под румяным клёном Свивает саван листопад. Самоубийственно влюблённым Кладбище не откроет врат. Их поминает по яругам Гнусавым криком вороньё. Я расплескал, как жизнь без друга, Любви волшебное питьё.
Эта поэма писалась уже после множества пережитых испытаний и тяжких потерь. Но именно тогда, в детстве, как вспоминал Клюев, любовь и смерть связались в его сознании неразрывным узлом. И удивительно ли, что, глядя на сына, становилась всё "печальней матушка", как сказано в том же "Каине".
* * *
…Родословная отца не меньше значит для Николая. Да и сам отец был фигурой незаурядной, если судить по впечатлениям от встречи с ним, отражённым в письме Сергея Есенина Клюеву, написанном уже летом 1916 года: "Приехал твой отец, и то, что я вынес от него, прям-таки передать тебе не могу. Вот натура - разве не богаче всех наших книг и прений? Всё, на чём ты и твоя сестра ставили дымку, он старается ещё ясней подчеркнуть, и только для того, чтоб выдвинуть помимо себя и своих желаний мудрость приемлемого. Есть в нём, конечно, и много от дел мирских с поползновением на выгоду, но это отпадает, это и незаметно ему самому, жизнь его с первых шагов научила, чтоб не упасть, искать видимой опоры. Он знает интуитивно, что когда у старого волка выпадут зубы, бороться ему будет нечем, и он должен помереть с голоду… Нравится мне он".
Должность полицейского урядника - идеальное прикрытие для единоверцев, и любая информация о готовящихся антистароверческих акциях могла быть использована как для возможного пресечения иных карательных мер, так и для предупреждения "своих". Судя по всему, Алексей Тимофеевич Клюев был в своём роде замечательным воплощением жизненного принципа "быть в траве зелёным, а на камне серым" (ставшим программной установкой и для Николая), и так, оставшись на своём месте "нераскрытым", он, сидя позже в винной лавке (незаменимое место для тайных встреч и передачи всего нужного из рук в руки), к которой тропка всё ширилась и ширилась с годами, также создал в своём заведении своеобразное "место прикрытия".