Он не всегда был таким. Не бедно жил прадед Ари. Первый, кто из рода Струве Котла поселился в Норгарде. Был у него длинный дом, и даже староста не постыдился бы его. Да только произошла неприятность. Разгневал ли Ари Предков, покинула ли его удача, или просто Тэор Златоусый, бог грозы, крепко набрался в ту ночь, и швырнул свой молот куда попало — никто не скажет. А только однажды молния ударила в гордый красивый дом. И дом сгорел дотла. Никто не пострадал: Ари с семьей был на юге, а когда вернулся…
— Когда вернулся, — говорил Снорри, — то взялся за новый дом. Решил не морочить себе голову и устроил такую вот нору. Окошко оставил…
Окошко было небольшим, круглым, застеклённым. В стекле плясал огонь. Как в синих глазах гостьи.
Снорри помолчал. И сказал ещё:
— Говорили, будто бы в ту ночь, когда сгорел дом Ари, из пламени выехал багровый всадник, протрубил в рог и ускакал на север. И в том году случилась война с горными цвергами. Этот всадник всегда предвещает войну. Да ты знаешь…
— Нет, не знаю. Откуда бы? — удивилась она.
И Снорри заметил, что нет больше в её очах холодного стекла. Есть свет, тепло и запах летнего неба.
— Думается мне, — усмехнулся он, — не слишком обрадуются твои родители, узнав, что ты пьёшь одна с незнакомцем.
— А как им узнать? — хитро улыбнулась она. — Они в другом городе. В Аскенхольме.
— О, так ты, видимо, и есть та самая Митрун, дочь Лаунда Лысого, знаменитого законоведа?
— Хороший знак, — фыркнула она, — ты наконец-то спросил, как меня зовут!
— И что же, позволь полюбопытствовать, делает юная и, думается, незамужняя девушка так далеко от дома родителей?
— Любопытство не доводит до добра. Вот не скажу!
— Я спрашиваю как хозяин дома.
— А мне нетрудно его покинуть.
— Будет трудно, ежели я запру дверь.
— Тогда я тебя заколдую. Я волшебница!
— О! Прости, благородная госпожа! — Снорри со смехом повалился перед ней на колени. — Прости, не признал сразу! Смилуйся, не превращай меня ни во что скользкое и противное.
Она взглянула снисходительно.
— Ну ладно. Не буду. Я сегодня добрая. Можешь встать.
И залилась смехом.
Снорри грустно улыбнулся.
— Могу встать, да не хочу. Митрун, позволь мне посидеть так, у твоих ног.
Она опешила. Потом кивнула.
— Хорошо. Только без глупостей.
— Мне нынче не до глупостей.
— Что, совсем? — лукаво спросила Митрун.
Снорри поднял взгляд. Их глаза встретились. Он взял её руки в свои.
А потом их неудержимо потянуло друг к другу. И поцелуй был тёплый, кисло-сладкий, с горчинкой, как глинтвейн. Хмельным, как знаменитое вересковое пиво. И неожиданно глубоким, как море, которого Митрун никогда не видела…
Она смущённо потупила взор. Только сердечко бешено стучало…
Снорри положил рыжую голову ей на колени и замер. Потом вздрогнул. Задрожал. Митрун не сразу поняла, что он плачет. А когда поняла — сердце её поплыло, точно восковое, под жаром нежности и — что уж тут — жалости. Она гладила Снорри, что-то шептала, утешала, как могла. Как умела. Дома, в Аскенхольме, ей редко доводилось кого-либо утешать.
Не потому, что там не страдали. Просто у неё не было для них сострадания. Ни капли.
— Прости, Митрун… прости, — шепнул Снорри.
— За что?
— …и спасибо. Только не спрашивай за что.
— Не спрошу.
…В камине горел огонь. Двое обнимались и тихо беседовали. Иногда прерывались для поцелуя. Они не видели, как на них с улыбкой смотрят из кургана Турлог и Асгерд.
* * *
— Скажи, Митрун… почему ты тогда подошла ко мне? В тот вечер, когда хоронили мою мать?
Митрун растерянно улыбнулась. Она не знала, почему.
— Какая разница, Снорри? — попыталась уйти от ответа.
— Если спрашиваю, значит, разница есть, — проворчал тот. — И меня не просто так назвали Упрямым. Так что не надейся, что забуду.
Она молчала, глядя в огонь, и её взор снова становился стеклянным. Снорри вдруг испугался, что больше не увидит неба в её глазах.
— Я не просто так спрашиваю, — сказал он поспешно. — Мне надо знать, зачем тебе это… Сегодня я осознал, насколько одинок. У тебя есть родичи, также, думается, есть настоящие друзья. Есть на кого опереться. У меня нет никого. Я один.
— Нет, не один! Не говори так! — сказала Митрун горячо. — Ты не один, я с тобой! Я хочу быть с тобой, Снорри. Я не знаю, почему тогда подошла к тебе. Не знаю, почему сейчас… Просто увидела, что тебе плохо, а когда плохо, нельзя быть одному. И я поняла, что не могу не разделить твоё горе. Есть такие вещи, которые надо сделать… не потому, что так кто-то говорит, или так принято, или так выгодно, или так уж повелось, или кому-то на зло… Просто потому, что так надо. Иначе нельзя… Ты понимаешь?
— О да, — хмуро кивнул Снорри, — о да. Понимаю. Послушай… Я люблю тебя. Я, собственно, уже давно тебя люблю. Просто понял только теперь. Если для тебя это не игра… а на то не похоже… мне хотелось б вот так сидеть с тобою не от случая к случаю… если ты понимаешь… наверное, я похож на дуралея…
— Ну что ты, — со смехом отозвалась Митрун. — Разве что на дурачка…
— О, спасибо. Знаю, так дела не делают, но… Словом, Митрун, дочь Лаунда, будь моей… Если, конечно, ты надолго в Норгарде.
Синеглазка строго взглянула на него.
— Не подумай, сын Турлога, — гордо сказала она, — что я из тех девок, которыми можно воспользоваться и бросить!
— А ты не подумай, дочь законоведа, — перебил Снорри не слишком ласково, — что я из тех кобелей, что бросаются на каждую задранную юбку. Быть может, я небогат, а моего отца отвергли от рода, но честь для меня не пустой звук! Я соблюдаю древние обычаи, и коль уж приглянулась мне одна дева, то я буду верен ей до самого кургана! Пусть даже я для неё лишь игрушка.
Потом замолк. Вздохнул. И добавил, глядя в ночь:
— Но, думается, я не игрушка для тебя. Не так ли?
— Ох, Снорри, — Митрун покачала головой. — Нет, конечно. Это не моя прихоть. Мой батюшка строг, так что мне не до причуд. Представляю, какие будут у меня неприятности с тётушкой Эльвой… А вот как ей объяснить, что я не могу иначе? Что ты мне полюбился?..
Покраснела, опустила глаза.
— Ты похожа на цветочек, — сказал Снорри. И добавил с ухмылкой: — Ничего, мой цветочек, объясним твоей тётушке Эльве, и не такое объясняли. А кстати, не та ли это Эльва, которая?..
* * *
Эльва Старая Дева была сестрой Лаунда Лысого. Девой она была по глубокому убеждению, а старой — по причине почтенного возраста. Говорили ей, что хранить девство сверх меры весьма подозрительно, и к тому же противно природе, но она не слушала. Зная её нрав, никто особо в женихи и не набивался. А нрав её с годами не стал лучше. Она превратилась в милую старушку, с добрыми-добрыми глазами и душой пса Манагарма, что вырвется из заточения в Час Рагнарёк на погибель всему живому…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});