Читать интересную книгу Мы поднимались в атаку - Георгий Миронов

И они провожали нас, наши матери. Дважды. В бурлящем сентябре. В беспощадном октябре. Так надо было. Храбрились, старались казаться веселыми, наставляли, как уберечься от насморка, от расстройства желудка. И мы тоже хорохорились, не выказывая, что нам непривычно и тревожно. Мы играли роль бывалых парней, не столько уверенных, сколько уверяющих, что ничего плохого с нами случится не может.

А между тем, враг подходил к Москве, блокировал Ленинград, через Ростов рвался к кубанской пшенице, кавказской нефти.

Мы стоим в боевом строю. Двери и окна в горкоме комсомола открыты настежь, хотя растерянности не заметно.

Мощная танковая группа генерала Гудериана захватывает город за городом, сокрушая нашу оборону или отбрасывая наши части. Нелепые слухи будоражат обывателей. Иные сорвались с места и понеслись в эвакуационном потоке. Кое-кто, поверив в скорое падение Москвы и Ленинграда, в «крах большевистского колосса», затаился, выжидая, что же будет. А большинство пошло на строительство рубежей, работало на оборону, и как работало!

Стоит в строю наш комсомольский батальон. Триста ребят и десяток девушек-санитарок. Мы еще в гражданской одежде, но уже с винтовками, с обоймами патронов в подсумках, с непременными противогазами, с гранатами, засунутыми за пояс. И еще у нас в специальных сумках по две бутылки с горючей смесью — грозное оружие сорок первого года. Вид у всех воинственный.

Рядом со мной — Игорь Королев, сдержанно веселый, собранный. Дальше — Вовочка Шевченко. Он непрестанно поправляет за спиной чехол со скрипкой. Высится Сашка Чесноков, за ним Сенька О. — бледен, сосредоточен, кусает губы, все оглядывается чего-то. Чубатый, широкоплечий, решительный Борис Камышансков стал с другой стороны от меня, правофланговым. Я выше ростом, но Борис не такой лопух, как я, он прирожденный командир, пусть стоит первым.

Раздается команда «Смирно!». С крыльца, как и в первые проводы, сбегает секретарь горкома Гриша Иваненков и направляется к строю. Гриша еще больше похудел, посуровел, стал тороплив в движениях, размашист в шаге — война решительно перековывает наши привычки.

Гриша идет вдоль строя. Для каждого находит особое слово. Знакомым пожимает руку.

И до сего дня Григорий Иваненков идет через мою жизнь, зорко вглядываясь в то, что я делаю.

У каждого в жизни должен быть такой Гриша: старший друг, любящий без сюсюканья, требовательный, спокойный, все знающий. Если у нас что-нибудь не ладилось, говорили: «Пойдем к Грише», или; «Надо посоветоваться с Гришей».

И каждый из нас должен быть готов на каком-то этапе собственной жизни стать для молодых наставником, в чем-то похожим на нашего Гришу.

Он стоит перед зданием горкома и машет нам вслед.

Больше Гришу я не видел. Но не забуду этого парня никогда.

Теперь я вдвое старше его, он мне в сыновья годится. Григорий Иваненков остался для меня молодым навсегда.

С песней мы шагаем — под материнский плач, прощальные крики девчат, медный рев оркестра. Мы ушли на войну, а Гриша на асфальтовом островке у горкома остался. Отправлял нас на войну, но самого его туда не пустили. Я видел в архиве его заявления: просил отпустить на фронт в составе коммунистического полка. В должности комиссара комсомольского батальона. Или политрука роты. Или даже политбойцом. Но только на фронт. Отказали: обязан оставаться там, куда поставила партия. Подчинился. Работал. А как погиб, об этом я узнал не из архива — из легенды. Война, отделив настоящих людей от дурных, не о всех оставила документы.

В строю комсомольского батальона лишь один оказался нестоящим человеком — Семка О. Он не был ни убит, ни ранен в нашем единственном бою. Он удрал во время отхода и — пропал, исчез. Как клоп, залезший в щель. Видели его днем, когда наши окопы утюжили фашистские танки. Встречали его в сумерках, когда фашист немного угомонился и только остервенело кидал мины — мстил за то, что прорвать оборону так и не сумел.

А потом О. испарился, пропал без вести. И не в бою, а во время затишья! (Не называю фамилии — не хочу бросать тень на семью. До сих пор не могут прийти в себя родители, славные старики, потомственные рабочие. Брат воевал в разведке, сестра была радисткой.)

Семка пробрался в город и спрятался: он стал дезертиром.

В городе действовали наши парашютисты-диверсанты, сражалось плохо вооруженное, но отважное подполье, в нем было много Семкиных ровесников. Ему же на всех, кроме себя, было наплевать. Он решил стать нейтралом: ни за фашистов, ни за Советскую власть. Но есть-то надо — и Семка устроился на какой-то заводишко, получил продовольственную карточку.

Верно, он не пошел в «русскую вспомогательную полицию», не сунулся в газетку «Свободный Богоявленск», которую издавал на немецкие деньги прохвост из бывших русских, словом — не стал откровенным предателем. Но как поется в старой революционной песне: «Кто не с нами, тот наш враг». Произошло с Семкой то, что должно было произойти.

Оккупанты крутили для жителей захваченного города сбои фильмы: о победах на западе, о бесчисленных одолениях па востоке, стремясь убедить их, что вот-вот поставят на колени Советский Союз, о непобедимых и рыцарственных арийцах, «благородных» и чуточку сентиментальных. В кино Семка познакомился с девушкой, они стали встречаться, и наконец, он сделал ей предложение. Оно было принято.

Семка был видный из себя парень — статный, красивый, самоуверенный, неглупый, с хорошо подвешенным языком. Он не отступился, когда узнал, что его избранница — дочь бургомистра, привезенного фашистами в их обозе. На свадьбе молодым вручали шикарные подарки; гитлеровские офицеры, приглашенные господином бургомистром, целовали ручки невесте и дамам, кричали: «Прозит!», «Будь сдороф, Семьен!», «Горко!». Семка вставал, кланялся, благодарил.

Родители его эвакуировались с заводом, брат и сестра воевали — молодая чета поселилась своим домком на Семеновой жилплощади.

Почему я вспоминаю о подонке Семене? Почему луч моей ненависти высветил из прошлого эту жалкую личность? Но ведь он был нашим соучеником! Хочется вдуматься в природу этого явления.

Саша Чесноков, сидевший с Семкой за одной партой на «Камчатке», в том первом и последнем бою был контужен, полузасыпан в окопе танком, взят в плен. Окрепнув, удрал из шталага — лагеря для военнопленных, добрался до Ленинска и доверчиво явился к другу и однокашнику…

То, о чем я пишу сейчас, стало мне известно после войны. И гордость моя по сей день за своих ребят, за девочек. Один только Сенька ушел от нас кривой путаной дорожкой измены.

Юра Ложкин, из-за перитонита застрявший в оккупированном городе, звал Семку к партизанам, стыдил, проклинал — и в результате получил не без его «протекции» повестку на «добровольный» отъезд в Германию. Там, на сталелитейном заводе в Руре, ни один саботаж «восточных рабочих» не обходился без Юры.

Скромнейший Толик Швец сгорел в танке, не желая сдаваться врагу.

Вовочка Шевченко бесстрашно пошел с матерью-еврейкой в смертный ров.

В боях за Родину погибли Игорь Королев, Борис Камышансков, Спартак Данильченко, Паша Олейник, другие мои одноклассники.

Лишь Семка О. очутился на той стороне. Один из нашего класса, один из школы, один из батальона! Во всем нашем славном Ленинске мерзавцами, вроде О., оказались единицы.

Потому что мое поколение пошло на войну с мировоззрением завершенным, изменить которое были не в состоянии никакие общественные катаклизмы. Мы не могли бы жить при ином строе — только при советском. Не могли исповедовать иные идеалы, кроме коммунистических. Не желали знать другого флага, кроме красного. Не могли петь иной гимн, кроме «Интернационала». Звезда и серп с молотом были единственными святыми символами для нас.

Наверное, и Семка О. до поры разделял эти чувства и привязанности. До тех пор, пока не увидел, что от одной ненависти немецкие танки не горят, и злоба к врагу еще не может обращать в бегство его автоматчиков. Для того чтобы убить фашиста, надо выйти с ним на бой, рискуя своей жизнью. И вот тогда-то выше всех идей и лозунгов он поставил свой элементарный обывательский личный интерес.

Саша и Семка дружили с младших классов. Помню так отчетливо, будто школьное детство кончилось вчера. Класс, средний ряд, последняя парта: шумливый, небрежно одетый Сашка и Семочка — аккуратный, в рубашке с белым отложным воротничком, ухоженный, воспитанный. Мать тянулась из последних сил, совмещая работу на заводе и по дому. Семочка был в семье младший, его освободили от забот — учись, ходи в кружки, занимайся спортом. На окопах обнаружилось: не умеет себя обслужить, девочки забирали у него носовые платки, рубашки, носки и стирали — упрашивать, улыбаться, кокетничать «аристократ» умел преотлично. Все годы он был тенью Сашки, и Чесноков по-своему его любил.