Городской голова Илья Васильевич Буранов победно оглядел гостей за длинным столом, подтянул круглый животик под крахмальной манишкой, по-молодецки расправил плечи и одним махом осушил фужер с шампанским. Зазвенел хрусталь. Хор многоголосо грянул «Многая лета!», да так громко и мощно, что напрочь заглушил все иные звуки — будто могучая волна ворвалась в просторную, сверкающую залу.
Гости, — а было их ровно полторы сотни — весь цвет белоярского общества, — ошарашенно замерли, пораженные до изумления пением хора. Такого в Белоярске еще никогда не слышали. Певцы в алых рубахах с золочеными поясами сливались в одну пламенную полосу, певицы в разноцветных сарафанах — словно июльский луг под ярким светом множества ламп; и голоса — стены гудели от их могучей волны. А когда волна схлынула и последние звуки замерли, хрустальные висюльки на люстрах долго еще рассыпали легкий, едва различимый звон.
— Ну, знаете ли, Захар Евграфович, не имею слов, чтобы высказать! — Буранов развел руками, поморгал маленькими глазками и восторженно поцокал языком. — Столь сладкого удовольствия мне и в московском «Яре» не подавали. Пользовался слухами, что на именинах ваших хор будет, который с Нижнего Новгорода, с тамошней ярмарки доставили, но чтобы такое чудо… Полагаю, не дешево обошлось?
— Да так, пустяки, Илья Васильевич, не дороже денег, — скромно улыбнулся именинник и поднялся из-за стола, чтобы держать ответное слово.
Был он высок, строен и красив, Захар Евграфович Луканин, в свои тридцать лет. Курчавая русая бородка обрамляла загорелое лицо, по-девичьи большие карие глаза сияли, густые волосы слегка растрепались, и он время от времени встряхивал головой, откидывая их с широкого, чистого лба. Новенький фрак сидел, как влитой. Но больше всего красила Захара Евграфовича открытая, добродушная улыбка — такая милая, что невольно хотелось улыбнуться в ответ. Ему и улыбались, даже с самого дальнего края стола, и особенно — молодые барышни, чьи нежные сердца невольно замирали и улетали в дальнюю высь при одном только взгляде на красавца, похожего на сказочного молодца, нечаянно сошедшего с цветной картинки.
— Благодарю всех, кто почтил меня своим вниманием, благодарю за добрые слова, которые были высказаны в мой адрес… — Захар Евграфович помолчал, а затем улыбнулся и негромко, но так, что все услышали, пропел:
Я люблю белоярских друзей,Всем желаю добра и успеха.Ну-ка, друг, пополнее налей,Чтоб плясать нам с тобой до рассвета…
Над огромным столом, как от ветерка, поднялся легкий шум:
— Браво! Молодец!
— Вот это по-нашему!
— Ай да Захар Евграфыч!
— Просто душка!
— Что ни говорите, господа, а нашему городу определенно повезло, что украшают его такие люди, как Луканин!
— За здоровье именинника!
Снова зазвенел хрусталь.
Официанты в белых перчатках, бесшумные, как тени, понесли новые блюда. Оркестр белоярской пожарной команды ударил торжественный марш, а вскоре начались танцы.
Гости постарше потянулись из общей залы в кабинеты, где были расставлены столы для карточной игры, лежали курительные трубки и где можно было просто посидеть на диванах и креслах и мило поболтать о городских новостях, о сегодняшнем вечере и о том, что пишут в свежих столичных газетах, которые доходят сюда с большим опозданием.
Вокруг именинника — целая толпа. Он не успевает всем отвечать и улыбаться. Но вот, раздвигая щебечущих дам и штатских, внушая невольное уважение воинским мундиром и могучей фигурой, подошел подполковник Окороков, новый исправник, совсем недавно назначенный в Белоярск и с местным обществом еще не вполне знакомый. При нем, как неотъемлемая принадлежность мундира, доставая чуть повыше локтя, — маленькая миловидная супруга, полненькая и беленькая, как сдобная, только что испеченная булочка.
— Захар Евграфович, — загудел басом Окороков, — позвольте засвидетельствовать свое уважение, поздравить с именинами и представить мою супругу — Нину Дмитриевну.
Именинник поцеловал пухлую ручку жены исправника, начал было говорить комплимент, но Нина Дмитриевна даже не дослушала его и — с места в карьер, играя шалыми глазами, выпалила:
— Голубчик, Захар Евграфович, я от любопытства сгораю, хотя мы здесь люди новые, но я уже так много наслышана…
— Нина, подожди, нельзя же так… — зарокотал Окороков, пытаясь остановить свою бойкую супругу, но она лишь ручкой от него отмахнулась и продолжала строчить сорочьей скороговоркой:
— Мне так много рассказывали про ваш танец с медведями — уж не откажите в любезности! Это так романтично!
— Да я, знаете ли, извините меня…
— Ничего не знаю и не извиняю! Ну, Захар Евграфович, голубчик!
— Ни-и-на!
Еще один взмах ручкой в сторону супруга, и снова:
— А мне говорили, что вы никогда и ни в чем дамам не отказываете! Напрасно говорили?
— Но я же не могу в таком наряде, Нина Дмитриевна…
— А вам что, больше одеть нечего? У вас такой скудный гардероб? — еще беззастенчивей играла глазами Нина Дмитриевна, а полные губки так и вздрагивали.
— В таком случае, — Захар Евграфович улыбнулся и развел руками, — мое сопротивление сломлено. Прошу прощения, господа, я вас ненадолго покину.
Он ушел.
А когда вернулся, его было не узнать, словно вместе с одеждой поменялся и сам человек. Теперь на нем была просторная шелковая рубаха ослепительно-зеленого цвета, перехваченная наборным серебряным пояском, широкие брюки, вольно нависавшие над мягкими сапогами с низкими каблуками, опоясанными по изгибу тонкими, чуть загнутыми подковками. Но не в этом главное, а в другом — следа не осталось от прежней улыбчивости и добродушия. Взгляд — суров, сам сосредоточен, напряжен и прям, как солдатский штык. Вышел быстрым шагом на середину залы, остановился и досадливо поморщился: запаздывали работники, а он этого не любил.
Но они уже бежали сломя головы. Один нес черную шляпу с плоским верхом, второй — длинный узкий стакан с коньяком, а третий и четвертый тянули на веревках, привязанных к ошейникам, медведей — Мишку и Машку, которые нынешней весной были доставлены из тайги и теперь проживали на усадьбе, пугая своим рыком собак, в отдельной загородке.
Гости дружно и боязливо отодвинулись к стенам. Зала в один миг стала как будто еще просторней. Работники отцепили веревки от ошейников, и медведи, недовольно поматывая головами, недобро поглядывая вокруг темными глазками, переступали лапами по паркету. В наступившей тишине хорошо слышался костяной постук когтей.