Я пожал плечами, насколько позволяло мое избитое тело:
— Это вопрос веры, а не знания.
Федор Прохорович смерил меня оценивающим взглядом.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался он.
— Шестнадцать.
Он хмыкнул:
— Ты очень необычно рассуждаешь для своего возраста. Хотя на вид тебе можно дать и пятнадцать, а может и меньше.
— Ну спасибо, — обиделся я.
Старик рассмеялся:
— Вообще-то это был комплимент.
Я тоже улыбнулся в ответ. С ним было очень легко разговаривать. Не смотря на то, что он сказал, что по его словам я выглядел младше, чем на пятнадцать, говорил он со мной на равных, а не так, как любят многие пожилые люди — в снисходительно-поучительной манере.
— Вы считаете, что живете отшельником на окраине кладбища только из-за судьбы? — спросил я.
Сложно было представить, что человек родился, взрослел, учился в школе, и все это время у него на роду было написано стать бомжом, изгоем общества?
— А как же, значит, здесь мне и предстоит сделать то, ради чего родился, просто судьба подвела меня к нужному месту.
Какая-то уж очень печальная у него получалась вера, так судьба может вообще неизвестно куда завести, а ты, получается, молчи и терпи?
— Простите, конечно, но я что-то не вижу логики в ваших суждениях. А если ребенок грудной умирает? Он ведь, по-вашему, тоже зачем-то рождался? А если, к примеру, я рожден, чтобы президентом стать, а шел я, шел, а меня — раз-два! — и грузовиком переехало. Что тогда?
Но и теперь старик смотрел на меня прямо, а не снисходительно, хотя на его лице и было написано, что я спросил чушь. Мне стало не по себе.
— Что ж, объясню, — старик тем временем выключил плиту и целиком переключился на меня, — сейчас, — он подтянул табурет и сел возле меня.
Интересно, вот секунду назад он был обычным бомжом, а сейчас на меня словно взирал пожилой профессор, просто плохо одетый. Может, раньше он и правда был преподавателем? Вполне возможно, говорят, они иногда странно свою жизнь заканчивают, например, с ума сходят…
— Твои примеры целиком и полностью не верны, — начал он лекцию, и речь его стала грамотной и размеренной. Ну, точно, вылитый преподаватель. — Любой рождается с какой-то определенной целью. Тот же ребенок, который умирает через несколько минут после рождения. Думаешь, он ничего не успел? Напротив, он сделал очень многое. Успел. Своей смертью он изменил жизнь своих родителей, в хорошую или в плохую сторону — не известно, но изменил точно. И родился он и умер за тем, чтобы жизнь тех, кто произвел его на свет, вильнула и пошла по пути, предназначенному им. Понимаешь? Все в мире взаимосвязано. Все мы звенья одной незримой, но всеобъемлющей цепи.
Я поджал губы.
— Всеобъемлющей, значит, — пробормотал я. Это слово мне не понравилось, слишком пафосное.
Старик продолжал:
— А второй пример вообще не имеет под собой почвы.
— Это почему? — обиделся я, мне вот, наоборот, пример про президента, раздавленного грузовиком, пришелся по душе.
— А потому, что если тебе суждено стать кем-то, а ты еще не стал, то хоть под поезд ложись, тогда состав с рельс скорее сойдет, а ты не умрешь… Пока не исполнил свое предназначение, разумеется, — добавил он.
— Но ведь некоторые в жизни так ничего и не добиваются, — я представил себя, потому как свое собственное существование с какими-либо стоящими деяниями у меня точно не ассоциировалось.
— Это тебе только кажется, — тут же опровергли мою точку зрения. — Предназначение ведь не всегда значительно и видимо глазу. Кто-то рождается, чтобы просто на паука наступить, а не раздавил бы он его, тот паук взял бы и цапнул кого-то другого и так далее. Можно до ста лет дожить, а своего предназначения так и не выполнить. А будет тебе сотня лет, будешь ты идти по пешеходному переходу, подбросишь камень на дороге, он на обочину откатится. Думаешь, пустяк? Как бы ни так. Из-за этого камня авария бы случилась, а так автомобиль мимо проедет.
— Ну-ну, — хмыкнул я, — проедет, по мне столетнему и проедет.
— Не без этого, — очень серьезно кивнул мой лектор, — очень может быть, и проедет, потому как после выполнения загаданного человек уже не живет, для бытия он теряет ценность, смерть не заставит себя долго ждать.
Он был настолько серьезен, что я поежился.
— Дремучий случай, живешь ты, живешь, комара прихлопнешь — и хана тебе, приехали?
Старик кивнул.
Я замолчал.
— А ты, кажись, загрустил, — Прохорович опять перешел на простонародную речь. — Ты не расстраивайся, что на роду написано, с тем и жить будешь, никто из нас ничего с этим сделать не в силах. Вот мне уже семьдесят восемь стукнуло, а, видать, так и не пнул я тот камешек…
Вид у него был такой, будто его это не устраивает.
— Вам жить надоело? — не понял я.
— Маленький ты еще, — старик вздохнул, но упрека в его словах не было, — жить никогда не надоедает, какая бы эта жизнь сложная и заковыристая ни была бы. Скажу тебе так: выполнив то, зачем родился, умирать не страшно.
'Это тебе не страшно!' — сам не знаю, почему я вдруг так разозлился, вслух я уже ничего комментировать не стал. Я два дня назад чуть не умер, и теперь мне было дремучий случай как страшно. Не боятся только дураки, и в этом своем страхе мне было не стыдно признаться.
Все. Разговор закончен. Мне больше не хотелось разговаривать. Не хочу про судьбу слушать. Не верю я в нее! Потому что если верить, повеситься можно.
Где-то в глубине души затаилось сомнение. А что если попытаться повеситься в тот момент, когда судьба еще не считает, что ты сделал должное? Веревка оборвется? Вены резать — рука дрогнет?
Впрочем, желания проверять эту теорию у меня не появилось.
И я демонстративно закрыл глаза, будто уснул.
— Бог с тобой, — прокомментировал Прохорович и встал. — Отдыхай, — он снова завозился возле плиты.
Как же, со мной…
Будь он со мной, жизнь моя бы по-другому сложилась.
Теперь я окончательно обиделся на своего спасителя. Разговоры про судьбу я еще мог перенести, а вот про веру и бога — увольте. Где этот бог был, когда моя мать умирала? Что же, интересно, она в тот миг такого важного сделала, что в ее машину сразу же врезался 'КАМАЗ'?
Если судьба и вправду существует, то она чертовски несправедлива.
Так прошло еще три дня. Силы возвращались. На койке я уже сидел легко, двигался, вроде, тоже, так, побаливало кое-где, но терпеть было можно, рана от ножа затягивалась. А вот когда вставал, голова кружилась безбожно, и я тут же терял сознание.
Со стариком мы больше не разговаривали. Ну, то есть, не молчали, как рыбы, а просто не вступали в дискуссии, он что-то спрашивал по делу, я отвечал, и он так же. Ничего лишнего, никаких споров и никаких рассуждений. Меня это устраивало, его, казалось, тоже. Больше непонятный синдром болтливости на меня не нападал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});