Читать интересную книгу Девушка нелегкого поведения - Галина Полонская

— Ты можешь назвать мне их фамилии? — спросила Ника.

— О, это совсем нетрудно! — засмеялся Сёмка. — Представь себе, все они относятся к семейству пернатых: госпожа Альбатросова, госпожа Трясогузкина и господин Курочкин. Могу их инициалы тебе назвать. Но, честно говоря, мне кажется, что это направление совсем бесперспективное…

* * *

Завершая приготовление куриного супчика, Ника вдруг спохватилась: ведь она с утра мечтала о миндальном бланманже. Тогда при чем же тут этот супчик? После минутного размышления все стало ясно: «Альбатросова, Трясогузкина, Курочкин». Боже, до чего же легковнушаемо ее подсознание! Ну, да ладно. Курица на обед — это ведь не так уж и плохо, тем более в отсутствие мужа-вегетарианца.

— Курочкин, Курочкин, как тебя звать? Курочкин, Курочкин, как величать? — дурашливо распевала Ника, водружая тарелку с супом на обеденный стол. И внезапно вздрогнула — да так, что куриные крылышки едва не вылетели из супчика на пол — Ёжкин кот! А ведь супруга моей бывшей однокурсницы Любы Левкасовой зовут Славкой Курочкиным!

Она вспомнила разговор с Любой за столиком музейного кафе — в тот день, когда на экспозиции Айвазовского произошло сразу два невероятных эксцесса:

— …Между прочим, ты знакома с моим избранником. Хотя тебя он вряд ли помнит, — игриво-надменно говорила тогда Люба.

— Ну, не томи! Кто же он?

— Это тот самый мальчик, которого я приводила к нам в Академию художеств на лекции по живописи. Вообще-то образование у него техническое, но он всегда увлекался изобразительным искусством. А теперь, вот уже несколько лет, он занимается арт-бизнесом: ездит раз в две недели в Москву на выставку народных промыслов в Измайловском парке. Закупает там оптом матрешек, расписные брошки, шкатулки с подносами разные и потом сдает в питерские художественные салоны — иностранные туристы их хорошо покупают. Ну, иногда конечно и наши соотечественники кое-что берут, особенно перед праздниками…

После несколько хаотичных, но усердных поисков Ника обнаружила визитку Любы Левкасовой, которую та вручила приятельнице при расставании.

К телефону подошла немолодая женщина. «Наверное, мать Любы», — подумала Ника и попросила позвать Любиного мужа.

— Курочкина, что ли? — ехидно уточнила ее собеседница, произнося фамилию зятя как почти неприличную. — Его нет дома. Передать что-нибудь, когда вернется?

— Ну-у… — замялась Ника. — Передайте, пожалуйста, что ему звонили из налоговой инспекции. Ему нужно срочно получить ИНН[1].

— Конечно, передам! — как-то странно воодушевилась Левкасова-старшая. — Обязательно передам! Спасибо вам, девушка, что боретесь с нетрудовыми доходами. А то много у нас таких развелось!

— Каких — «таких»? — несколько ошарашенно поинтересовалась Ника.

— А вот таких! — ответствовала Любина мама. — Торгашей-спекулянтов, которые обогащаются за счет продажи великого русского искусства за рубеж!

Положив трубку, Лосовская подумала немного и пришла к следующим весомым выводам.

Во-первых, брошки, похожие на ту, что украшала грудь бесславно почившего «моряка», сдавал в салон «Искусство» Любин муж. С мармеладовскими данными сходились его инициалы, а также род занятий, сообщенный Любой в недавней задушевной беседе и подтвержденный Любиной мамочкой.

Во-вторых, как выяснилось, эта самая мамочка не очень-то привечает новоявленного родственничка вкупе с его простецкой фамилией — возможно потому, что последняя, в отличие от благородной фамилии Левкасовых[2], не имеет никакого отношения к высокому миру искусства.

В-третьих, решила Ника, надо выяснить: нет ли случайно среди «пальчиков», обнаруженных на злополучной брошке, Славиковых?

Но вот как это сделать, не объясняя до поры ничего Семену Мармеладову? Ввязывать Любу Левкасову в эту подозрительную историю без серьезных оснований Нике не хотелось.

Можно, конечно, просто напроситься к Левкасовым-Курочкиным в гости и там внимательно присмотреться… Ника вспомнила, как бодренько рассказывала Люба о своей чудесной семейной жизни. И замечательных отношениях Славика с доброжелательной и терпимой тещей. Нет, все-таки идти в гости к Любе ей почему-то совсем не улыбалось. Пожалуй, с этим она повременит.

А не попробовать ли ей взглянуть на эту семейку со стороны — до поры себя не афишируя?..

10

Белой женщиной мёртвой из гипсаНаземь падает навзничь зима…

Б. Пастернак

Наконец-то Ника переборола свою лень и собралась вымыть в квартире окна, но от этого занятия ее спас очередной телефонный звонок. В трубке зазвучал робкий юный голосок:

— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, вы пишете рефераты по гуманитарным дисциплинам?

— Пишу, — согласилась Лосовская.

— А по изобразительному искусству тоже пишете?

— Тоже.

— А творчество Айвазовского можете осветить на десяти-пятнадцати страницах? И желательно — к завтрашнему дню.

— Попробую. В каком институте вы учитесь? — спросила Ника, удивленная подозрительно массовым интересом к живописцу, уже и без того успевшему ее заинтриговать за последние дни.

— В «кульке». Ну, то есть в Академии культуры. На заочном.

— Хорошо, оставьте, пожалуйста, свой номер телефона. Я вам позвоню.

Порывшись в книжном шкафу, Ника отыскала лишь одну брошюрку, посвященную художнику, который понадобился богатому, глупому или чрезмерно занятому студенту Академии культуры. Тоненькой монографии, написанной идеологически-дубовым искусствоведческим языком хрущевских времен, было явно маловато.

«Так ведь в этом году исполнилось сто лет со дня смерти Айвазовского, — несколько запоздало сообразила Лосовская. — И выставка с незапланированным криминалом была наверняка к этой дате приурочена. А я-то, как сомнамбула по ней бродила, на моря-океаны любовалась. Не удосужилась даже какие-нибудь рекламные проспекты полистать. Вот что значит недоучившийся искусствовед, то есть — я…»

По пути в библиотеку Ника забуксовала на мосту через Фонтанку. Ей пришлось даже зажать ладонями уши — настолько свирепым и ледяным был сегодняшний ветер.

«Пора зимнюю куртку с капюшоном надевать, СОС пришел», — мрачно констатировала Лосовская. Так она именовала петербургский сезон, длящийся примерно семь месяцев — с октября по апрель. Во время Семимесячника Отчаянной Серости голубое небо и солнце над Питером можно было увидеть разве что с неимоверного счастья или с такого же перепоя.

Каждую осень в преддверии этого душегубного сезона Ника театрально произносила перед мужем один и тот же заунывный монолог:

— Ну почему люди — не медведи?! Почему не залегают они на зиму в спячку, чтобы радостно выползти из норы на свет с приходом солнечной весны?

— Глядя на тебя, — парировал Вовчик, — я не стал бы торопиться с подобными заявлениями. Тебя ведь зимой вытащить на улицу так же тяжело, как летом загнать домой. До косолапого, милая, тебе не так уж и далеко!

* * *

В библиотеке на Измайловском проспекте Ника завернула сначала в абонементный отдел. Не найдя на стеллажах по изобразительному искусству никакой литературы об Айвазовском, она заглянула в раздел «Психология» — просто так, из любопытства: не появилось ли там чего-нибудь новенького, забавного.

Забавное она действительно нашла. В подразделе «Измененные состояния психики» среди трудов о всяких разных психопатиях стояла книжица некоего В. Бойко под названием «Если ты мать и жена». Вряд ли автор предполагал, что его творение попадет именно в этот раздел. Ника задумалась, но решила до поры в сие пособие не углубляться и переместилась в читальный зал.

Здесь было по-прежнему уютно, но к привычному интерьеру прибавилось несколько новомодных искусственных растений в горшках. В последние годы они заполонили в Питере буквально все учреждения, вероятно, с целью сделать последние менее официозными. Ника, поклонница живой природы, ужасно их не любила.

Листая красочные альбомы и скучноватые талмуды «по Айвазовскому», девушка выяснила, что великий маринист, звавшийся когда-то Ованесом Гайвазовским, был на диво работоспособен. В юности он самостоятельно научился играть на скрипке, уже в двадцать семь лет добился европейского признания как художник, а живописных произведений создал за всю свою жизнь около шести тысяч!

Не относившаяся к трудоголикам Ника невольно отвлеклась от созерцания иллюстраций из-за вдруг охватившего ее бухгалтерского зуда. «Так, — с азартом вычисляла она, — если предположить, что мэтр занимался живописью лет шестьдесят, то получается, что он выдавал по шедевру каждые три дня. Даже в мир иной отошел, стоя у мольберта и с палитрой в руке. Круто! Когда же он, бедный, расслаблялся? Ах да, вот тут дальше написано, что он очень быстро орудовал кистью — на иную картину затрачивал иногда всего несколько часов. Так что оставалось время и для отдыха… Вот это мужик!»