Читать интересную книгу Дивная книга истин - Сара Уинман

Они еще немного посидели рядом, прислонившись спинами к стене амбара. Чужие друг другу. Никаких разговоров, никаких надежд. Потом ее начал звать отец, и девчонка ушла. Adieu, сказала она. Прощай. Когда он остался один, смрад коровьих испражнений в прелой соломе как будто начал ослабевать, а потом обернулся запахом свежего сыра – и он вдруг почувствовал такой голод, что был готов жевать собственную руку. Он доел остатки хлеба и после этого понял, что дело было не в голоде, а в чувстве одиночества. Тогда-то он и принял решение вернуться в Англию. Надо было найти что-то близкое сердцу – хотя бы для того, чтобы избавиться от этого гложущего чувства.

Дрейк затушил сигарету. Встал с постели и раздвинул шторы. Мостовая блестела, но дождь уже прекратился. Он поднял чемодан на кровать, щелкнул замком и достал из него початую бутылку джина. Поместив бутылку в карман плаща, он уже шагнул к двери, когда взгляд его задержался на письме.

Завтра, прошептал он. Завтра, я тебе обещаю.

Он покинул комнату и вместе с ней шум соседского скандала, спустился по лестнице и вышел в лондонскую тьму, которую теперь уже не разбавляли парящие аэростаты и рассекающие небо лучи прожекторов. Вышел в спокойную тишину послевоенной жизни.

6

Улицы были безлюдны. Ночь вымела с них все живое, как в давние годы это проделывала чума. Призрачные контуры зданий и людей еще виднелись на оставшихся после бомбежек пустырях, где сейчас росли маргаритки. Дрейк никогда не боялся призраков, в отличие от живых существ. Временами ему слышались шаги за спиной, но при взгляде назад он шарахался лишь от собственной тени, отбрасываемой уличным фонарем. Он свернул на Сент-Джон-стрит, и вдали показался собор Святого Павла. Город святых под управлением грешников, как говорили его тетушки. Возможно, они были правы, подумал Дрейк. Он добрался до погрузочных площадок мясного рынка. Здесь было пусто – только он сам да бумажные пакеты, кружившиеся на ветру.

Запустение его не удивило. Да и как он мог этому удивляться? Он же наблюдал бомбардировку Кана. Волна за волной самолеты сбрасывали бомбы на город, пока не сровняли его с землей, после чего солдаты вступили на узкие, заваленные обломками улицы под прикрытием завесы из дыма и пыли, а воздух содрогался от огненных смерчей, грохота падающих стен и жалобных воплей невидимых жертв. За время войны он более-менее привык к виду мертвых, но не к разрушению зданий. Сотни лет люди тщательно клали кирпич на кирпич, возводя то, что теперь уничтожалось в считаные минуты. А когда уцелевшие жители выбирались из подвалов и начинали приветствовать их криками и даже аплодисментами, ему в голову приходила дикая мысль: может, следует перед ними раскланяться? Нет, конечно, в те минуты он ни о чем таком не думал; подобные мысли появлялись лишь задним числом. С тех пор и началась дрожь в руках, он был в этом уверен. У каждого есть свой предел.

Не сбавляя шаг, он проследовал мимо больничных корпусов в направлении Олд-Бейли. Он и сам не знал, что ожидает увидеть, но, когда перед ним возник угловой многоквартирный дом с пабом на первом этаже, голова его закружилась почти как при морской болезни. Но появившийся в горле комок был добрым знаком, судя по тому, что следом защипало глаза, и он шмыгнул носом. Здесь он провел первые одиннадцать лет своей жизни – вместе с мамой, конечно. Две комнаты на двоих, этого им хватало вполне. Как бы он хотел открутить назад стрелки часов, вернуться в те годы и сказать это маме! Он услышал голоса и смех внутри паба и заглянул в окно. Там не было мистера и миссис Беттс, прежних владельцев, не было мистера Тоггса за пианино, не было Айрис и Лилли с их неприличными историями о постельных делах и о мужчинах вообще. Прошло шестнадцать лет, и все, кого он знал, давно исчезли. Но их забрала не война, а просто жизнь с ее перипетиями, и с этим ничего нельзя было поделать. Нет, он и не думал заходить внутрь, только не в эту ночь. Он закрыл глаза, слушая знакомые звуки дождя и шум проезжающих троллейбусов.

Позднее он бродил по улицам, где играл мальчишкой и где поджидал возвращения соседских мужчин с фабрик или из пабов, чтобы пройтись рядом, воображая их своими старшими братьями, а иногда и отцами. Эти моменты походили на лимонный леденец: кисло-сладкие моменты, когда его рот наполнялся слюной, а затем влажными становились и глаза. Потому что он знал: когда начнет смеркаться и придет время ужина, эти мужчины отцепят его от себя, как отрывают приставший к штанине репей, и вернутся к своим семейным очагам. А он будет снаружи через окна наблюдать эти сцены из чужой жизни – минуту-другую, иной раз дольше, – а когда занавес опустится, пойдет прочь, разочарованный и выбитый из колеи мучительным лицезрением того, чего не имеет он сам. И не будет иметь никогда. И такие моменты почему-то особенно сказывались на движениях его ног, которые переставали нормально функционировать: когда надо было бежать, он замирал как вкопанный, а когда требовалось постоять, вдруг срывался с места – и этот бег невесть куда казался наиболее подходящим занятием для мальчишки, не имеющего отца.

Мисси была единственным человеком, кому он об этом рассказал, и она заявила, что такие моменты делают нас сильнее. Она называла это антигеном – чем-то вроде прививки, предохраняющей от одиночества в будущем. Мисси часто говорила забавные и странные вещи, когда ее не сдерживало присутствие посторонних. Но потом и она исчезла, а нужный ему защитный антиген, увы, так и не был открыт учеными.

В последний раз он видел ее – черт, когда же это было? – осенью 1939-го? Неужели так давно? Она как раз выходила из «Савоя» – шикарная, как кинозвезда, с изящно завитыми локонами и так тонко перетянутой талией, что на нее было больно смотреть. Под ручку с ней дефилировал тот еще франт – весь из себя шик и блеск. При виде Дрейка она просияла и крикнула: Фредди! Никто, кроме Мисси, не называл его так. Покинув своего спутника, она бросилась к нему с раскрытыми объятиями и ярко-красной, искренней, широченной улыбкой.

А ты стал симпатягой, Фредди, сказала она. Я всегда знала, что ты им станешь.

Она дотронулась до его щеки, и он почувствовал, что заливается краской.

Мне девятнадцать, сказал он. Ухожу в армию – чем скорее, тем лучше.

Зачем тебе это нужно?

Кто-то ведь должен сражаться. Почему не я?

По сотне разных причин, красавчик.

Фредди рассмеялся.

Меж тем франт подозвал такси. Мисси отпустила руку Фредди и шагнула прочь.

Куда ты едешь? – спросил он.

В «Кафе де Пари». Там Кен Джонсон со своим джаз-бандом[13].

Хотел бы я его послушать.

Я бы тебя позвала, но…

Только скажи, я с радостью.

Ох, Фредди…

Он проводил ее до распахнутой дверцы машины.

Я не так одет, да? – сказал он.

Для меня ты хорош в любом наряде.

Она скользнула на заднее сиденье такси одним плавным движением, словно вся была сделана из шелка, как ее платье.

Вернись домой живым и здоровым, ты меня слышишь? Не забывай кланяться пулям, дурачок ты этакий.

Не забуду.

А как вернешься, найди меня, Фредди.

Где тебя искать?

В «Кафе де Пари», конечно же!

Теперь уже Дрейк перешел на бег. Промчался мимо Святого Павла, похожего на плавучий остров, дрейфующий в море слякоти. Далее по Годлимен-стрит до пересечения с Квин-Виктория-стрит. Воротник был поднят, и он не глядел по сторонам, прекрасно зная маршрут, – он мог бы пробежать здесь и с завязанными глазами. Соленый и сырой запах детства отдавался в ушах звоном сотни колокольчиков, и это был хороший звук даже притом, что он чувствовал себя отнюдь не лучшим образом. По узким проулкам с булыжной мостовой, где слабо светил один-единственный газовый фонарь, он двигался к пристаням; дыхание его было громким, как и голос его памяти, когда он достиг мокрых ступеней, спускающихся к Темзе.

Соберемся мы все у реки, У прекрасной, прекрасной реки…

И эта старая псина-река заметила его появление. Заметила в темноте, когда он мелькнул на фоне задних габаритных огней проезжавшего автомобиля. С поднятым воротником и опущенными плечами, он дул теплым никотиновым дыханием на заскорузлые руки. Нахмуренный лоб. Потерянный взгляд. Старая Темза прослезилась, и уровень воды в ней поднялся на горестный мутный дюйм.

Так не похож на того паренька, которого я знала прежде, сказала река.

Дрейк остановился у стены пакгауза, обращенной к воде. Река вздулась, поблескивая маслянистой поверхностью. Серебристые гребешки волн слизывали отсветы ночных огней и расплескивались на ступенях причала, забрызгивая носки его ботинок. Он ощутил знакомое тяжелое биение в груди и присел на корточки. И река замедлила бег, побуждая его наклониться ниже и прислушаться.

Не искушай ее, услышал он голос своей матери. Отступи назад! Она проникает в самые прочные из вещей и разрывает их на части – стену, дамбу, семью, что угодно, – она способна разрушить все, в том числе любовь. Держись от нее подальше, Фрэнсис Дрейк. Держись от нее подальше.