руки!..
И — в слезы! Видать, страшное приснилось ему. Еще хорошо, в шуме не разобрал никто. Я его в бок: очухайся. Юра! А он со сна не соображает ничего, только слезы по лицу размазывает. Как я его на антракт из зала выволок — не помню. Спустились с ним вниз, где курилка.
Я к стенке его приставил, а он все всхлипывает.
— Ай, елки! — говорит. — Ну елки, а?!
Я его отвлечь пытаюсь.
— На, — говорю, — Юр, покури!
И папиросу ему в зубы сунул.
И тут вдруг эта подходит, ну, которая со мной сидела. На Юру поглядела и говорит:
— Да-да, — говорит. — Понимаю. Я тоже не могла сдержать слез. Особенно вторая часть. Закроешь глаза — и как волшебный фонарик в ночи, правда?
А этот стоит, весь в слезах, из носу дым валит.
И тут, вижу, появляется Коля. И робко так вдоль стеночки к нам направляется. Ну та Колин фонарь увидала — про свой забыла, пошла в другое место курить.
А Бетховен шага за два встал, на нас глядеть боится.
Я Юре говорю:
— Успокойся, Юр, не расстраивайся, Мы ж сюда ради друга нашего пришли. Ради товарища Коли
А Коля потоптался, потоптался, потом все же подходит и так это неуверенно говорит:
— Тут, это… На второе отделение вроде необязательно… Я узнавал…
Я Юре говорю:
— Видишь, Юр. У товарища Коли организм с одного отделения в себя пришел. Это ж главное. Юра. А нам с тобой чего — у нас еще семнадцать копеек.
Тут звонки дали, народ в зал устремился, на второе отделение. Ну и мы с Юрой устремились — на улицу. Идем, а Колька тоже идет, но на расстоянии. Опасался — чего мы ему сделаем.
Возле дома Юра вдруг встал, ногой топнул и говорит:
— Ну, елки, а? Вот елки, скажи?!
Я говорю:
— Ничего, Юр, не бери в голову. Прорвемся.
А Коле говорю:
— Я тебя предупреждать больше не буду. Но если у тебя еще хоть раз организм сбесится — ты лучше с этого дома съезжай.
Ну, Коля, конечно, обрадовался, что мы его простили, и говорит:
— Так как насчет общаги, мужики? Может, займем у кого и сходим?
Юра только поглядел на него. А я говорю:
— Чего в общагу-то, Коль? Ну чего там, в общаге? Домой пойду. Спать буду.
И пошел домой.
Долго спал. До вечера. А потом опять заснул. И во сне все мысли разные снились. Про Надьку, и про шарагу нашу, и про Кольку, и про Вивальди этого. Чего, правда, он такое грустное сочинял? Хотя, может, во втором отделении веселей было. Хотя вряд ли, конечно.
Короче, сгорел выходной.
1985
Место среди звезд
Когда теперь меня спрашивают, что главное для актера кино, я отвечаю: найти себя. А чтобы найти — искать, а искать — значит, пробовать. Вернее — пробоваться… Ах! Бели бы вы знали, что это такое, когда режиссер впервые говорит тебе: «Я хочу попробовать вас на главную роль!» Да, он так и сказал! Он сказал: «Правда, придется попробовать еще трех актрис, но это для Проформы, чтобы худсовет мог сделать вид, что они там что-то решают… Но снимать я буду только вас!» У меня даже глаз задергался! От волнения у меня всегда… А тогда — я была настолько наивна! Я же не знала тогда, что человечество делится на две половины: на честных людей и режиссеров… Это потом я выяснила, что каждой из тех трех он тоже сказал, что снимать будет только ее. Так что каждая из нас была за себя спокойна. И режиссер был спокоен — он с самого начала знал, что снимать будет только свою жену..
Теперь — если кто не знает, что такое пробы. Это значит — снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже. Причем, если речь идет о главной героине, то — сто процентов — на пробах будут снимать любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: «Подлец!» — и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами.
Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..
Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: «Я вас люблю!» Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, «то в стену стучали соседи. Потом кричала: «Подлец!» и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.
В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда узнала, кто будет моим настоящим партнером… У меня задергались сразу оба глаза… Это был не просто известный… Это был… Ну, в общем, на площадке у меня от ужаса пропали слезы. Уж я и на «юпитер» смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро — потом были жуткие синяки — ничего! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины… Дубль, второй, третий — не могу! Режиссер орет: «Да пойми! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!»
Я и так уже ничего не соображаю, а после этого у меня еще и горло перехватило. Ну, снова начали. И вместо «Я вас люблю» у меня вышло какое-то «Яй-юй-ююю…» Ну, тут партнер не выдержал. И режиссеру сказал, что он тоже любит кое-что. Например, чтобы с ним пробовались нормальные артистки, а не что-то икающее, мигающее и хрипящее… Я в таком шоке была, даже не сразу поняла, о ком это он… Зато когда до меня дошло… На нервной почве все получилось — и крик, и слезы!.. А уж что касается пощечины… В общем, сниматься он смог только через неделю…
Господи! Если б вы только знали, что это такое — провалить пробы!.. Как я плакала! Мама не спала ночей. Мамин муж ходил на цыпочках — считал, что это он виноват, плохо репетировал… И все же в глубине души я не теряла веры! Не может быть! Пробьюсь! Пусть не главная, пусть просто роль… Ничего-ничего, еще заметят! Оказалось — уже заметили. Вскоре после той пощечины ко мне