Читать интересную книгу Россия — Украина: Как пишется история - Алексей Миллер

Реверсивная история развивалась согласно собственной нехитрой логике: после выборочного пересмотра советского периода (в стиле Нюрнбергского трибунала) обратились к опыту национальной государственности периода после окончания Первой мировой войны. В Украине главными адресатами стали история Центральной Рады и Украинской Народной Республики, Западно-Украинской Народной республики и Гетманской державы (1918—1920).

Как и в случае с обращением к периоду сталинизма, мотивы целиком укладывались в схему «инструментализации истории»: политическая подоплека обращения к истории кратковременной «национальной» государственности была очевидной. Была даже предпринята попытка установить символическую связь между современной государственностью и упомянутыми историческими эпизодами. В Украине первый президент Л. Кравчук, ранее сделавший весьма удачную карьеру в коммунистическом истеблишменте, в 1993 г. принял от представителя «правительства Украинской Народной Республики в экзиле» и по совместительству главы Организации украинских националистов М. Плавьюка сохраненные с 1920-х годов символы государственности. Некоторые историки даже заговорили о преемственности УНР и современного украинского государства. В Украине была легитимирована государственная символика, использовавшаяся в 1918—1920 гг. [39]

Далее предметом особого внимания историков — творцов национальной мифологии [40] стал период позднего Средневековья и раннемодерной истории, представлявший исключительные возможности для формирования образа «исторической» нации со своим «золотым веком». «Золотым веком» украинской истории стала казацкая эпоха включительно с Гетманщиной. Поход под лозунгом «Вперед — в прошлое!» вполне естественным для рефлективной истории образом продолжился обращением к теме раннефеодальной государственности и этногенеза с уходом в древнюю, долетописную историю. В Украине в качестве образца ранней государственности «национализировали» Киевскую Русь. От нее пошли в глубь веков и добрались до ранних племенных форм общественной организации на «своих» территориях, представляемых как место автохтонного присутствия на протяжении столетий и тысячелетий. Результатом стало формирование «полной», или «полноценной», схемы национальной истории — тянущейся из глубины веков до «торжества исторической справедливости» — создания независимого государства [41].

В самых общих, так сказать, «родовых» чертах базовый современный нарратив «национализированной» истории сложился (а точнее, был возрожден) и в Украине в первой половине 1990-х годов. Его становление/возрождение было хоть и триумфальным, но далеко не бесконфликтным.

С конца 1980-х годов «национальная» (или национализированная) версия отечественной истории заняла доминирующее положение в общественном дискурсе, подмяв под себя «советскую» модель, которой держалась правящая партия [42], а в начале 1990-х она стала неотъемлемой частью официальной модели украинской истории и даже элементом государственной «нациоформирующей» идеологии. Она стала центральной в историческом образовании и в научных разработках, она пользовалась моральной и материальной поддержкой государства и государственной бюрократии.

Во время одного из официальных мероприятий 1993 г. президент Украины Л. Кравчук высказал сожаление по поводу того, что у «украинского народа нет своей истории». В ответ в Национальной Академии наук Украины немедленно появился проект создания 15-томной истории украинского народа. Концептуальная суть проекта была изложена в отдельной брошюре сотрудника Института истории Украины Национальной Академии наук Украины Р. Симоненко: «Восстановление в правах именно национальной истории, восстановление ее как прошлого украинского этноса на собственной автохтонной территории. Речь идет об украинской истории как самобытном непрерывном процессе, главным объектом которого является украинский народ — от самых его первоисточников и до современной суверенной государственности» [43]. В том же году состоялась довольно курьезная попытка введения в высших учебных заведениях курса украинской политологии, или научного национализма [44].

Политические и общественные группы, отстаивающие «советскую» версию украинской истории (коммунисты, ветераны Советской армии, часть региональной государственной бюрократии), с начала 1990-х утратили влияние на «политику истории» и образовательную политику, что не мешало им весьма активно противостоять «национализации» истории в публичном дискурсе, но не в реальной политике. Заметим, что в 1990-х обращение к истории в государственной политике было скорее данью конкретной политической конъюнктуре. С одной стороны, инсталляция канонической версии национализированной истории в учебные курсы школ и вузов должна была обеспечить процесс гражданского воспитания новых граждан новой страны. С другой — обращение высших институтов государственной власти к историческим символам и коммеморативным практикам осуществлялось достаточно формально — ровно настолько, насколько этого требовал момент. При этом носители высшей государственной власти (прежде всего президентской) всячески избегали радикальных заявлений, за исключением тех случаев, когда обращение к истории было необходимо или для собственной легитимации (например, опровержения тезиса о том, что нынешняя власть в лице ее носителей является правопреемницей преступной коммунистической номенклатуры), или для идеологической дискредитации политических оппонентов (в данном случае коммунистов, назначенных на роль «официальной оппозиции»). Исторические дебаты не имели большого общественного резонанса как в силу отсутствия системной политики истории [45], так и в силу других, более насущных проблем (масштабного социально-экономического кризиса).

В 2000-х годах, особенно после «оранжевой революции», ситуация изменилась. Президентская власть перешла к активной политике истории и политике памяти. Отчасти это было связано с личностью президента В. Ющенко и присутствием в его окружении идеологически активной части украинской диаспоры и радикально настроенных представителей национал-демократической интеллигенции, недовольных положением титульной нации и обеспечением ее культурных прав в независимой Украине. И сам президент, и упомянутая часть его окружения были уверены в том, что отсутствие национально ориентированной системной гуманитарной политики является источником морального упадка украинского общества и отсутствия морального и политического единства. Отчасти активное обращение к проблемам культуры вообще, а истории в частности было продиктовано желанием организовать моральное и политическое давление на политических оппонентов: вряд ли можно считать случайностью активную апелляцию к проблемам исторической памяти и активизацию общественных дискуссий по этим вопросам именно в моменты обострения внутриполитического кризиса.

Фактически с середины 2005 г. наблюдались все более системные и целенаправленные (но далеко не всегда продуманные) действия президентской власти в области политики истории и памяти. В основу была положена стратегия [46] этносимволизма, характерная для стандартного культурнического национализма и романтизма так называемых неисторических (безгосударственных) народов образца XIX столетия. Здесь главным элементом было воссоздание или усиление мифа об исключительности исторического пути своей нации с особым упором на ее героизм и страдания. Для этого были выбраны два наиболее знаковых исторических явления — Украинская Повстанческая Армия (УПА) как пример героических страниц истории и Голодомор как пример исключительной по масштабам национальной трагедии. Поскольку оба явления преподносились в крайне эксклюзивной форме — как предмет исключительно украинской этнической истории (УПА — борьба украинцев за независимость, Голодомор как геноцид против украинской нации/народа) [47], они вызвали не только довольно острые общественные и политические дискуссии, которые вышли на уровень международных и межгосударственных отношений, но и контрдействия оппонентов.

Если в 1990-х в дискуссиях и спровоцированных ими общественных и политических акциях главным оппонентом власти были левые, то в 2000-х политическая и социальная база оппонентов исторической политики расширилась. К коммунистам, которые традиционно противостояли «национализации» истории, и их сторонникам из числа советско-ностальгической части общества присоединились политические силы, представлявшие восток и юго-восток страны. В 2006—2008 гг. в ходе острого политического противостояния, вызванного переделом власти между президентом и его сторонниками в парламенте, с одной стороны, и партией крупного капитала (Партия регионов), представляющей упомянутые выше регионы,— с другой, вопросы исторической политики вполне ожидаемо оказались в числе наиболее актуальных. Политизация истории достигла уровня, сравнимого с периодом конца 1980 — начала 1990-х годов, когда дискуссии по вопросам пересмотра истории напрямую увязывались с борьбой за власть. При этом обе стороны использовали спорные вопросы истории для политической и моральной дискредитации оппонентов и для давления на них по проблемам, весьма далеким от истории, но вполне ощутимо связанным с дележом власти.