братом, но старалась не подавать вида, двигаясь энергично и уверенно. Иногда она
казалась такой сильной и мужественной – наверное, потому, что говорила так же
решительно. Я не успевала и глазом моргнуть, а Азака, только что по-девичьи щебетавшая
со мной, уже опять заговорила как парень. Куда только девались формальные женские
обороты? Она не притворялась и не хитрила – это было частью ее живой и
привлекательной натуры. Азака мне всегда очень нравилась и я счастлива была бы иметь
такую подругу… но именно поэтому нам больше не стоит видеться. Никогда.
Когда мы вышли наружу, я заговорила:
– Азака, прости, но не могла бы ты вернуться в школьное общежитие одна? Я
собиралась снова переночевать сегодня у родителей.
– В самом деле? Как хочешь, конечно, но сестра будет коситься, если тебя так
долго не будет. Не нажить бы проблем. Ну, пока!
Азака помахала рукой и удалилась. Оставшись одна, я бросила взгляд на вывеску.
«Анэнербе». По-немецки это означает – «наследие».
Расставшись с Азакой, я бесцельно брела по улице. Конечно, я не могла
переночевать дома, у родителей – это была ложь. Мне больше некуда было возвращаться.
С той ночи прошло уже почти двое суток, но я не появилась в школе. Наверняка отцу уже
звонили, чтобы выяснить причины отсутствия дочери. Если я вернусь, мне придется
отвечать на вопросы – где я была, и что делала. У меня никогда не получалось уверенно
лгать, и под его давлением я не выдержу – расскажу все. Если это случится, страшно
подумать, что сделает со мной отец. Каким презрением и ненавистью он меня обольет.
18
Он был не родной мне – я была ребенком от предыдущего брака моей матери.
Отчим хотел заполучить дом и землю, принадлежавшие ей, а я оказалась ненужным и
бесполезным довеском. Я выбивалась из сил, стараясь быть хорошей девочкой, стараясь, чтобы он не возненавидел меня. Добропорядочная, такая же, как моя мать, лучшая
ученица в школе, которой может гордиться любой отец, благовоспитанная девочка, которую никто не сможет заподозрить в ненормальности – я всегда страстно хотела быть
такой.
Не только для кого-то еще, но и для себя. Я грезила об этом даже во сне, и мечта
поддерживала меня даже в самые темные дни. Но теперь все кончилось. Никакое
волшебство не сможет вернуть меня в тот маленький, уютный мир. Солнце садилось мне
навстречу, заливая улицу кровавым светом, словно запретный сигнал светофора. Меня
обтекали потоки безразличных, незнакомых и чужих людей. Люди старше меня, солидные
и деловитые. Беззаботные ребятишки, выглядящие такими счастливыми. Мое сердце
судорожно сжалось, грудь пронизала отчаянная тоска. Я поднесла руку к лицу и впилась
ногтями в щеку.
Ничего. Ни следа боли.
Сильнее.
Ничего.
Сдавшись, я опустила руку. Кончики ногтей окрасились алым. Наверное, я порвала
кожу. Но я все равно не чувствовала ровным счетом ничего. Не ощущала себя живой.
Смешно. Короткий смешок, вырвавшийся из груди, прозвучал отрывисто и
страшно. Но ведь это смешно. Почему сердце корчится от боли, когда мое тело остается
таким же бесчувственным? Почему?! Почему именно сердце? Ведь боль от раны нужна
для того, чтобы дать человеку узнать об опасности и найти лекарство, которое излечит
рану и уймет боль. Сердце корчится в муке не от физических ран, а душевных, но неужели
и мозг работает точно так же? Неужели он высекает рубец на сердце, чтобы я узнала о
словах и поступках, которые ранят не физическое тело, но сознание, индивидуальность и
личность Асагами Фудзино? Чтобы я смогла отреагировать и защититься? Даже не
ощущая физической боли, я погибаю от муки, терзающей сердце. Может быть, это все же
иллюзия? Наверняка иллюзия. Ведь физическую боль нельзя облегчить словами, в
отличие от сердечной. Рана на теле будет болеть, пока не заживет – это доказательство, того, что человек еще жив. Сердечная боль должна была бы исчезнуть, забыться
быстрее…
Нет.
Мой мозг изранен так же, как и сердце. Я все равно чувствую боль. Воспоминания
о тех кошмарных днях, когда они насиловали меня, превратились в кровоточащие раны.
Перед глазами снова встали их страшные лица, искаженные жестокими
ухмылками. В ушах зазвучал злорадный гогот – они веселились, насилуя, унижая и
запугивая меня. Когда тот громила с ножом бросился на меня, я почувствовала на животе
что-то горячее – как раз там, где на школьной форме потом оказался порез. Осознание
того, что он готов убить меня, сорвало все преграды, и я уже не помнила себя от ярости.
Уже потом, когда с ними было покончено, я догадалась, что этот жар в животе и
называется болью – совершенно незнакомое мне раньше ощущение. «Я… я не прощу их»,
– думала я тогда, чувствуя, как стискивает сердце ненависть. Эти слова и сейчас
кружились в моем сознании, повторяясь снова и снова, словно закольцованная пленка.
Не в силах сдержать стон, я закусила губы. Колени жалко дрожали, готовые
подломиться. Боль внезапно вернулась опять, и живот снова горел огнем. Словно
невидимая рука впилась в мои внутренности.
Тошнота и головокружение. Я почти теряла сознание – постойте, мне ведь никогда
раньше не было так плохо. Почему?! Руки немели, я уже почти не чувствовала кончиков
пальцев. Больно. Как же больно. Но… я чувствую боль – значит, я жива.
19
Там, где меня ударили ножом, снова расцвела колючая боль. Странно, ведь рана
уже зажила, я не увидела пореза, оказавшись в душе и смыв кровь. А ведь мама тогда, давным-давно, она тоже говорила, что боль уйдет, когда рана заживет и исчезнет. Это
оказалось ложью. Ножевая рана пропала, но внутри меня все корчилось и стонало от боли.
Но… мама, мне нравится эта боль. Я шла по жизни, никогда не испытывая ничего
подобного, бесчувственно и отупело, не зная на самом деле, жива я или уже мертва.
Ничто, кроме этой острой боли, не могло так ясно и внятно подтвердить – да, я
существую. Эта остаточная боль – я была счастлива, что это не обман чувств.
– Нужно поскорее найти его.
Сама не знаю почему, я пробормотала это непослушными губами, сквозь рваное, болезненное дыхание. Мне нужно завершить свою месть. Нужно убить парня, который
сумел сбежать. Эта необходимость раздражала, но иначе… иначе люди узнают, что я –
убийца. Теперь, особенно теперь, когда ко мне, наконец, вернулось нормальное, человеческое чувство боли – я не хочу этого. Я хочу жить дальше, ощущая жизнь каждой
клеточкой, испытывать это ни с чем не сравнимое счастье. Если платой станет жгучая
боль при каждом новом движении, тошнотная слабость во всем теле – я приму это.
Заставив себя подняться и прижимая руку к животу, я заковыляла дальше, туда, где мог
прятаться этот человек. По щекам текли слезы, но даже эта мука сейчас казалась мне
прекрасной.
Границы пустоты: часть 03 06
/3
Расставшись с Азакой, я вернулась домой.
Но едва спустилась ночь, я снова шла по опустевшему городу. За это время были
убиты уже пять человек. Четверо еще тогда, в подвале, два дня назад. Если верить Тоуко, то еще один, который был найден мертвым вчерашней ночью на стройплощадке, тоже
имел к ним отношение. На первый взгляд, он был ни при чем, но я вспомнила, как Микия
рассказывал, что молодежная шпана, болтающаяся по улицам ночного города, безошибочно чует себе подобных. Тому, что те четверо и жертва вчерашней ночи могут
оказаться знакомыми, удивляться не следовало.
Но та девушка…
Мне неожиданно снова пришла на ум спутница Азаки. Какой бы благовоспитанной
и нормальной она ни выглядела, тяжелая аура смерти окружала ее, словно сочась по
невидимым глазу капиллярам. Хотя я еще не привыкла к своим новым глазам, я видела
это, даже не вызывая их колдовскую силу.
Она ненормальна. Может быть, даже более ненормальна, чем я. Но в чем же
именно дело? Как бы она не скрывалась, от нее тяжело пахло кровью, а ее глаза были до
странности похожи на мои, словно она не знала, на какой стороне границы реального
мира стоит. Она могла оказаться той самой моей жертвой – но я до сих пор не была
уверена. У этой девушки не было мотива. У нее не могло быть той же причины
наслаждаться убийствами, что и у меня, ведь я не смогла рассмотреть в ней ту же самую
убийственную тьму, что толкала меня вперед.
Упоение убийством… Что бы сказал Кокуто Микия, если бы узнал об этом?