– Понимаю. То есть вы пошли в точные науки по принципиальным соображениям?
– Да, хотя мать уже гуманитарием была в то время, она окончила Литинститут. А физика мне просто нравилась.
– Матушка как-то не пыталась повлиять на выбор профессии? Видела ваши терзания?
– Она мне с сочинениями помогала: я брался, скажем, написать про Байрона, а она говорила, какие книжки есть, подсказывала что-то. У нас почти никто не пошёл по гуманитарной части – я же класс знаю свой. Один пошёл на журналистику, и кто-то пытался ещё… нет, почти все нет. Кому потяжелее было поступать, там, по анкетным соображениям, они шли в Плехановку, которая потом стала вроде экстраинститутом wbr /wbr . Тогда это последнее дело было. А большинство в инженеры пошло. Ну, ещё один у нас рисовал, думаю, может, только он и пошёл в художественный вуз.
– Но в принципе творческие задатки или устремления отмечали в себе?
– Тогда нет.
– Читать-то с детства наверняка любили?
– Читать – читал, да. Иногда одно и то же по десять раз, вроде «Двенадцати стульев». (Смеётся.)
– Сами учились ориентироваться в литературном мире?
– Нет, мне не надо было учиться, потому что отец, хотя и не был никаким гуманитарием и никаким профессором, а работал в автомобильном министерстве, покупал книжки и читал их. Хотя он и не из дворянской семьи. Для себя покупал. Шкаф был – подходи, читай. Хочешь – Стендаля. Или, если охота чего-то эдакого, Мопассана, он уже клубничкой считался, но этим я не очень интересовался. Хочешь – «Ярмарку тщеславия» Теккерея.
– Как складывались отношения с русскими классиками?
– С ними было похуже, потому что школа интерес отбивала. Когда надо было – прочёл «Отцы и дети», но удовольствия не получил. «Войну и мир» прочёл первый раз в 26 лет. Очень хорошо помню, как я всерьёз первый раз прочёл «Мёртвые души», это был год 65-й, то есть мне уже было под тридцать. И до этого я читал, конечно, но чтобы отбрехаться на уроке, совсем другое дело, когда ты хочешь удовольствие получить…
– Что из англоязычных авторов читали?
– Конечно, Джека Лондона читал, Марка Твена, Киплинга, даже Бульвер-Литтона какая-то старинная книжка была. Из тех, что посовременнее, – Арчибальд Кронин, «Замок Броуди», Эптон Синклер, «Эроусмит» Синклера Льюиса. Очень скудное на самом деле питание было, ты мог читать Говарда Фаста или Альберта Мальца, тоже красного… С другой стороны, Олдридж потом появился из английских.
– Будучи студентом-физико wbr /wbr м, в какой-то момент обучения вы же стали понимать, что всё-таки не на свою стезю ступили? Когда появились первые ростки сомнений?
– Они были с первого сентября: вот ты хочешь заниматься радиоастрономией wbr /wbr , а тебя ставят на радиотехнику. Мы сдавали очень много вступительных экзаменов, по-моему, штук девять. И я хотел радиоастрономией заниматься, потому что любил астрономию читать, физику. А радиотехника меня не интересовала, приёмники я не собирал – позже выяснилось, что это техническая кибернетика. Один мой приятель – мы до сих пор общаемся – тоже на оптику хотел поступить, а попал вместе со мной на радиотехнику. Начинаешь учиться и вообще забываешь, кем хотел стать вначале, потом ты терпишь – у нас была очень большая нагрузка. Уже не до мечтаний, когда у тебя 50 часов в неделю занятий, дай бог выползти. Я думаю, осознание пришло, когда я уже работал инженером, тогда. Мне не нравилось, чем я занимаюсь.
– После получения диплома вы работали по специальности в Москве?
– Распределяли туда, где мы фактически последние два курса учились, – большинство осталось в Москве. Нет, ну я мог уехать в Протвино, потому что люди приходили, которые тебя нанять хотели. Но я остался в том НИИ, где мы начиная с третьего курса уже учились. Мы учились и на физтехе, но какие-то предметы нам читали в НИИ. На четвёртом курсе уже там было почти всё учение. И какие-то марксизмы и английский – в старом институте.
– В какие годы начался тарусский период в жизни вашей семьи? Когда у вас там появился дом?
– Начался в 55-м, а в 58-м мать со своим мужем и отец вместе поставили один дом из двух половин.
– А как начали там появляться литературные знаменитости?
– Паустовский уже там жил, Заболоцкий жил там, по-моему, года два. Потом стал задумываться сборник «Тарусские страницы», и тогда стали приезжать и более молодые люди. Балтер там появился, калужский писатель Владимир Кобликов, поэты Николай Панченко и Владимир Корнилов, прозаик Лев Кривенко.
– Мама ваша тогда для них уже своим человеком была? Они же не просто по-соседски приходили?
– Нет, не по-соседски. Одним из устроителей этого альманаха был как раз её муж. Вроде они двое были: Паустовский и он. Ученики Паустовского были, Юрий Казаков приезжал, Окуджава появлялся. Вдова Мандельштама какие-то очерки о местных людях написала.
– И вы юношей в этой среде вращались?
– Я их видел, иногда разговаривал. Но вращались они там друг с другом. Я на речку больше ходил.
– Знакомство, хотя бы визуальное, с известными литераторами никак на вас не повлияло?
– Никак, особого пиетета я не испытывал. Конечно, я знал, что, там, Казаков – замечательный писатель. А повлияло то, что я читал английские книжки. Потом решил, что я лучше буду один работать, чем в коллективе, и за всё отвечать буду сам, а не делать вещь, которую считаю заранее неперспективной.
– Виктор Петрович, вам, наверное, с малолетства английский прививали? Дома для вас не было особой программы обучения?
– Нет, со своими невозможно заниматься. Я с матерью никогда не учил английский. Она просто нанимала учительницу, лет пять, пока я был в школе. Так же, как я со своими детьми не мог. Я могу дочери помочь с английским, но не специально заниматься. Даже мой сын (а мать пыталась с ним заниматься, то есть с внуком) тоже под стол залезал. (Смеётся.) Со своими очень трудно. Мне стыдно вообще по-английски говорить, когда я могу по-русски. Дома говорить с детьми по-английски – ну это маразм. Мы с приятелем один раз попробовали, он знал язык, и я более-менее. После первой фразы очень стыдно стало: как будто в трусах идёшь по Красной площади. (Смеётся . )
– А когда вы начали сами читать по-английски, уже для себя?
– Во-первых, у нас английский очень суровый был в институте, и там надо было уже что-то читать. Требовалось сдавать тысячи слов, сколько-то страниц прочесть, чтоб ты мог рассказать. У нас сильная преподавательниц wbr /wbr а была, и мне приходилось заниматься, хотя я лучше других знал язык. Когда впервые целиком прочёл книжку по-английски – это было, наверное, на четвёртом курсе. Я взялся тогда за Генри Миллера. По домашнему чтению ты в принципе мог сдавать что угодно.
– А как у вас оказался Генри Миллер на языке оригинала?
– Просто взяли из Иностранной библиотеки. Но это был не «Тропик Рака», а «Колосс Маруссийский», описание путешествия в Грецию. Он меня заразил этой страной, после чтения я долго мечтал о поездке туда.
– Такого рода книги свободно на руки выдавались? Вы ведь даже не на инязе учились.
– Насчёт «Тропика Рака» не знаю, а эту выдали. Но не мне, её на мать записали. Я ещё тогда в библиотеки не ходил.
– Мама не пыталась, видя вашу тягу к зарубежной литературе, как-то направить интерес в более спокойное русло? Или она вас уже достаточно взрослым считала?
– Нет, вообще никаких направлений, предостережений. Так ведь конкретно этот Миллер не похабный. Вот, скажем, «Тропик Рака» – да… Она его тоже читала, поэтому никакого предубеждения. Она в это время уже была переводчицей. Я прочёл со временем «Тропик Рака». Вот «Тропик Козерога» что-то не осилил… А «Тропик Рака» ко мне попал во взрослом возрасте. Нормальная книжка, ничего особенного.
– Какое впечатление было не конкретно от сюжета, а от того, что вы читаете на чужом языке? Ведь что-то побудило, какой-то отклик внутренний читать дальше?
– У Миллера чувствовался напор, темперамент, некоторое краснобайство. Ты всё это как-то сечёшь… Не столько лихость удивляла, а необычная пышность речи.
– Значит, когда пробуешь читать в оригинале, важна первая книга?
– Не только первая. «Шум и ярость» Фолкнера я начинал читать десять раз, первые одиннадцать страниц десять раз прочёл. Вот эти два числа я помню, потому что не понимал, что написано, но с десятого раза или с одиннадцатого я стал понимать, как устроена первая глава, дальше-то проще было всё.
– То есть какое-то сопротивление материала пробуждало азарт?
– Да, а вот почему оно возникало? Вроде тяжело же, брось! Не знаю почему. Я даже не могу сказать, что так уж Фолкнера тогда уважал. Но от книжки балдеешь потом.