Чем ближе трепетный столб синеватого пламени, тем неуверенней становились движения монгольских воинов. Но ослушаться никто не смел, даже если бы им приказали прыгать в огонь. Железный закон Чингисхана: за одного труса казнят весь десяток, за дрогнувший десяток в ответе целая сотня. Прижимаясь к стене, держа наготове оружие и факелы, монголы по одному проскальзывали в пещеру, словно тая в пламени гигантского костра.
Внезапно горы содрогнулись от грозного рокота, как будто неведомая сила пробудилась в глубоких недрах земли, стремясь вырваться на поверхность. Раздалось хриплое угрожающее шипение, и Альбрехт Рох с ужасом увидел, как из пещеры, заливая огонь, хлынул мутный поток воды, окутанный густым облаком пара. Он пенился, клокотал, разливался, на глазах превращаясь в могучую неудержимую реку, которая, лавой сметая на пути людей, камни, растительность и все, что можно смыть, ворвалась в спокойные воды озера...
Не чуя ног, Альбрехт Рох бросился прочь от страшной пещеры. Земля дрожала. Грозный рокот, точно шум морского прибоя, разносился далеко по горам. И казалось, вот-вот настигнет задыхающегося беглеца неукротимый поток воды, который хлестал из разверзнутого зева мстящей земли. Подгоняемый животным страхом, монах с ужасом оглянулся. Но его настигала не разгневанная вода. В ста шагах сзади, обрывая о камни длинные полы халатов, бежали монгольский вельможа и маленький китайский чиновник.
Колченогая фигура грузного монгола выглядела, пожалуй, нелепее всего в этой трагикомической гонке, однако старик достиг водопада одновременно со всеми. Здесь, возле подъемного механизма, все трое долго не могли отдышаться, глотая бескровными губами разреженный воздух. Первым опомнился воевода. Он вдруг выхватил из ножен саблю и, визгливо выкрикивая монгольские слова, принялся угрожать Альбрехту Роху и маленькому китайцу. Монах попятился от острого кривого клинка, не понимая, чем вызвана беспричинная ярость. "Он хочет, чтобы мы спустили его в корзине", - объяснил китаец и жестом дал понять разъяренному монголу, что согласен. Тот немедленно бросился к плетеной корзине, а маленький китаец ухватил ближайшего яка за кольцо, продетое сквозь ноздри, и пустил громоздкий подъемник.
Голова монгола с надвинутой по самые брови лисьей треухой шапкой медленно исчезла за краем пропасти. Но не успело подъемное колесо сделать пол-оборота, как китаец остановил быков. Поначалу Альбрехт Рох не понял, что замыслил этот юркий человечек, чьи щуплые плечи и худое костлявое тело не мог скрыть даже утепленный халат. А китаец спокойно присел на корточки, достал из-за пояса узкий длинный кинжал и принялся с невозмутимым видом перерезать толстый - чуть ли не с руку шириной - канат, связывающий барабан подъемника и ременную корзину, в которой теперь, как в ловушке, болтался над пропастью монгол.
Кинжал с трудом брал скрученный и просаленный ворс, но китаец делал свое страшное дело не торопясь. Ритмичными движениями и без особых усилий он точно пилой перепиливал тугой канат и, когда наконец перерезанный конец верёвки, словно оборванная тетива лука, молниеносно мелькнул над краем пропасти, даже не посмотрел в ту сторону.
Оставался единственный путь отступления - веревочная лестница, столь хитроумным и изобретательным способом доставленная наверх. Беглецы по очереди спустились вниз. Оседланные кони и навьюченные яки разбрелись без присмотра по всему ущелью. Маленький китаец неподвижно сидел на камне близ странной площадки, исписанной непонятными треугольными знаками. Монах подошел, и на него глянуло простое человеческое лицо. Спокойное выражение, проницательный взгляд, и только в глубине узких прищуренных глаз светилась затаенная скорбь...
Лу-гун - так звали китайца - был не чиновником, как предполагал Альбрехт Рох, а в сущности, таким же монгольским пленником. Долгое время ему, манихейскому прорицателю и врачевателю, удавалось избегать внимания всесильных монгольских владык, как мухи, мерших друг за другом от необузданного обжорства, пьянства и разгула. И первые головы, которые летели после смерти каждого, в ком текла хоть капля крови великого Чингисхана, были головы заклинателей, шаманов, знахарей и знаменитых заморских лекарей, не сумевших сберечь драгоценную жизнь очередного владыки. Но слава знатока древней китайской медицины все же сгубила Лу-гуна. Его схватили под вечер, и десять всадников всю ночь гнали коней через степь, унося на север привязанного к седлу китайца Точно пузыри на болотной топи, проступили из низкого утреннего тумана очертания юрт монгольского стана. Возле островерхого цветастого шатра с тяжелым ковровым пологом гонцы спешились. Лу-гуна протащили между двумя очистительными кострами и втолкнули в шатер.
В слабом свете чадивших светильников среди смятых пуховиков, меховых одеял и расшитых золотом подушек Лу-гун увидел царицу Эргэнэ - грозную властительницу Чагатайского улуса. Властная и непреклонная монголка, мать многочисленных детей и вдохновительница бессчетного числа дворцовых заговоров, Эргэнэ встала во главе улуса после долгих лет кровавых междоусобиц. Тучная, широкобедрая, с плоским скуластым лицом и приплюснутым носом, одинаково хорошо чувствовавшая себя и в трудном походе, и в стремительной травле зверя, и в тиши домашнего очага, рано овдовевшая правительница быстро сумела взять в узду строптивых монгольских вельмож.
Пышногрудая заспанная ханша, только что поднятая ото сна, не удосужилась даже одеться. Толстое, мясистое тело и большой округлый, как у буддийского божка, живот бесстыдно выпирали из распахнутого золототканого халата. Грубое лицо и оголенные руки лоснились, точно смазанные рыбьим жиром. Жидкие распущенные волосы покрывала тюбетейка, сплошь усеянная крупными отборными жемчужинами. Нахмуренные подбритые брови и властный тяжелый взгляд, устремленный поверх головы коленопреклоненного пленника. Кивком головы царица отпустила стражу и обратилась к Лу-гуну: "Верно ли говорят, что можно вернуть утраченную молодость и предотвратить наступление смерти? И правда ли, что манихейская секта, к которой ты принадлежишь, владеет тайной бессмертия?"
Маленький китаец готов был услышать что угодно, но только не это. Царица говорила вкрадчивым, чуть ли не заискивающим голосом, хитрые лисьи глаза смотрели выжидающе и настороженно, а толстые похотливые губы скривились в жалком подобии улыбки.
"Это не совсем так, моя госпожа", - ответил Лу-гун, с ужасом понимая, что объяснить смысл одного из самых сокровенных манихейских таинств ему все равно не удастся, ибо никто из помышлявших о бессмертии не был в состоянии уразуметь, почему бессмертие - худшее из всех зол. Лу-гун и сам не вполне понимал эту истину, которая из поколения в поколение изустно передавалась от учителей к ученикам. Тем более бесполезно взывать к дремучему рассудку царицы. О эта неутомимая жажда бессмертия! Сколько земных владык стремилось приобщиться к сонму небожителей и разделить с ними вечную молодость и власть над смертью! Сам Чингисхан пробовал задобрить китайских отшельников, лаской и золотом купить у них тайну бессмертия. А ведь те несчастные, в конце концов терявшие свои головы, не знали даже того, что было известно Лу-гуну.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});