«Блаженны, — говорит он в «Путешествии», — в единовластных правлениях вельможи, блаженны украшенные чинами и лентами. Вся природа им повинуется».
Но что же делать дальше? Терпеливо ли сносить деспотизм и тиранию начальства? Приспособлять ли идеалы естественного права и добродетели к самодержавно-крепостническим порядкам и, не обращая внимания на окружающие несправедливости, продвигаться вверх по иерархической лестнице чинов и рангов?
Или выступить на борьбу за правду и истинную добродетель?
«Что благороднее — сносить ли гром и стрелы Враждующей судьбы или восстать
На море бед и кончить жизнь борьбою?»
Что было «благороднее»? Об этом у Радищева не было двух мнений. Теория естественного права на этот счет не оставляла никаких сомнений: «понеже добродетель есть вершина деяний человеческих, — говорит он, — то исполнения ее ничем не долженствует быть препинаемо. Не бреги обычаев и нравов, не бреги закона гражданского и священного, столь святые в обществе вещи, если исполнение оных отлучает тебя от добродетели. Не дерзай никогда нарушения добродетели прикрывать робостью благоразумия» и твердо решил «восстать на море бед и кончить жизнь борьбою».
Но прежде чем бросить открытый вызов врагу, ему предстояло еще пройти длительный искус в качестве царского чиновника и рядового литературного работника.
После службы в сенате в 1774 году Радищев работает обер-аудитором [3] при штабе графа Брюсса. Но прослужив год, в 1775 году вышел в отставку в чине секунд-майора. В том же году, через своего лейпцигского товарища Рубановского знакомится с семьей его старшего брата, на дочери которого, Анне Рубановской, он и женился в 1775 году. Рубановские долго противились этому браку, надеясь на брак с кем-нибудь из близких ко двору, — сообщает сын Радищева Павел, — но любовные взаимоотношения зашли так далеко, что родители вынуждены были согласиться на брак с бедным и малоизвестным чиновником.
Все это время Радищев занимается литературной работой, причем «до женитьбы, — пишет он, — я более упражнялся в чтении книг, до словесных наук касающихся… Родяся с чувствительным сердцем, опыты своего письма обращал я на нежные предметы… но неудачно. Когда же я женился, то все любовное вранье оставил и наслаждался действительным блаженством, не занимаяся ничем более, как домашними делами». Два года после женитьбы Радищев нигде не работает. Он переживает первые годы семейного счастья, посещает английский клуб и занимается литературными переводами.
Свою литературную деятельность Радищев начал переводами с французского на русский.
В 1772 г. в Петербурге по инициативе Екатерины II организуется вольное переводческое общество, куда и был приглашен работать Радищев. Это было задолго о Великой французской революции. Тогда еще не видно было окончательных плодов французских материалистов и по выражению масона А. М. Кутузова монархи веселились сочинениями Вольтера, Гельвеция и им подобных… ласками награждали их, не ведая, что по русской пословице согревали змею в своей пазухе, теперь (март 1792 г.) видят следствие слов, но не имеют уже почти средств к истреблению попущенного ими».
Под влиянием Пугачевского восстания и Французской революции средство для истребления «упущенного зла» Екатерина нашла очень быстро, — как только разразилась революция 1789 года. Этими средствами являлись: общее гонение на материалистов, цензурные запрещения, изъятие «крамольных» книг из публичных библиотек, сжигание и репрессивные преследования последователей материалистической философии. Выражением этой боязни «французской заразы явилось распоряжение правительства, запрещающее читать публично весьма умеренный наказ Екатерины о сочинении нового уложения. Но это случилось значительно позже, а в начале царствования Екатерины сочинения Вольтера, Гельвеция и Руссо были настольной книгой многих венценосных особ и вельмож, претендовавших на звание просвещенных людей. Княгиня Е. Р. Воронцова-Дашкова, президент Академии Наук, книгу Гельвеция «О духе» прочла два раза. Князь Д. Н. Голицын, русский посланник в Париже, напечатал в Гааге книгу Гельвеция и посвятил ее Екатерине. Сама Екатерина ведет переписку с Вольтером и Руссо, приглашает Дидро в Петербург, покупает у него библиотеку и «покровительствует» философии. Словом, родовитая знать увлекалась учением материалистов, переводила их на русский язык и до поры до времени восхищалась «Вольтеровыми насмешками и Руссовыми опровержениями».
Отрывки из энциклопедии материалистов я сочинения Вольтера, Гельвеция, Гольбаха, Д'Аламбера издавались не только в Петербурге, но даже в Тамбове. Болотов в своих записках (т. III) с ужасом рассказывает о князе Сергее Вас. Гагарине (действительном тайном советнике и шталмейстере 1782 года) «…я нашел его читающего французскую, известного безбожника Гельвеция книгу, не только удивился, но и содрогнулся узнав, что и старик сей, по примеру многих заражен до глупости вольтерианством и находясь при дверях самого гроба, не переставал обожать Вольтера, сего Гельвеция и других подобных им извергов и развратителей человеческого рода».
Как понимали учение французских материалистов и просветителей русские вольтерианцы? По весьма понятным причинам «обожание» это было весьма умеренным и не выходило за пределы дворянских интересов. Болотов и князь Щербатов тоже были европейски образованными людьми и имели свое представление о «естественном праве» и «добродетели», однако это не мешало одному с ужасом отвернуться «от безбожников и развратителей рода человеческого» и применять средневековые пытки над крепостными в качестве управляющего имениями князей Бобринских, а другому (Щербатову), печатно опровергать «химеру французских гвилософов о равенстве» и доказывать, что «естественное право — это право одним дворянам владеть всеми естественными богатствами и крестьянами». У большинства русских вольтерианцев и «поклонников просвещения» крепостная практика великолепно уживалась с теорией «естественного права», а чтение памфлетов против тирании и рабства сменялось наказаниями на конюшне розгами своих крепостных.
После Пугачевского восстания даже наиболее последовательные из либералов (Фонвизин и др.) подобно Кутузову убедились, что они «действительно согревали змею на своей груди» и с ужасом отвернулись «от французской заразы».
Так Фонвизин, во время первого своего заграничного путешествия следующим образом отзывался о французских философах, учением которых он увлекался в молодости: «корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая и философов нынешнего века… Даламберты и Дидероты, в своем роде такие же шарлатаны, каких я видел всякий день на бульваре. Все они народ обманывают за деньги и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет еще безмерное тщеславие… Вот каковы те люди, — говорит он в заключение, — из которых Европа многих почитает великими и которые можно оказать всей Европе повернули голову».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});