Читать интересную книгу Девушки со скромными средствами - Мюриэл Спарк

– Он очень привлекательный молодой человек.

Руди был ей отвратителен. В его наружности приятного было мало. Джейн написала на конверте адрес Эрнеста Хемингуэя и, наклеив марку, отметила его имя в списке птичкой и поставила рядом дату. Голоса в умывальной стихли. Приемник Энн мурлыкал:

В гостинице «Ритц» обедали ангелы,На площади Беркли свистал соловей.

Было двадцать минут седьмого. До ужина оставалось время еще на одно письмо. Джейн еще раз просмотрела список.

«Уважаемый мистер Моэм!

Пишу Вам на адрес Вашего клуба…»

Джейн помедлила. Она положила в Рот кусочек шоколадки, чтобы поддержать свою умственную деятельность до ужина. Письмо из тюрьмы Моэма вряд ли заинтересует. Руди говорил, он цинично относится к человеческой природе. Тут ее осенило: ведь когда-то Моэм был врачом. Пожалуй, имеет смысл написать ему письмо из санатория… Она два года и четыре месяца проболела туберкулезом.,. В конце концов, это заболевание никак не связано с несовершенством человеческой природы и уж во всяком случае не дает повода для цинизма. Джейн пожалела, что съела кусочек шоколадки, и убрала начатую плитку в буфет, подальше, как будто прятала ее от ребенка. В подтверждение того, что она поступила правильно и что к шоколаду ей не следовало даже притрагиваться, из комнаты Энн послышался голос Селины. Энн выключила радио, и они разговаривали. Селина, наверное, растянулась на кровати у Энн в своей обычной томной манере. Стало ясно, что это именно так, когда Селина медленно и торжественно начала повторять Две Заповеди.

Две Заповеди были просто упражнением, рекомендованным руководительницей Курса Душевного Равновесия, – Селина проходила его заочно, двенадцать уроков за пять гиней. Курс Душевного Равновесия основывался на самовнушении и включал в себя ежеутреннее и ежевечернее повторение двух заповедей для поддержания душевного равновесия в работающей женщине:

«Полное самообладание, спокойствие и невозмутимость, как внешняя, так и внутренняя, сдержанность и еще раз сдержанность, независимо от общества, которое вас окружает. Элегантное платье, безупречный внешний вид и изысканные манеры помогут вам обрести чувство уверенности в собственных силах».

Даже Дороти Маркэм каждое утро в восемь тридцать и каждый вечер в шесть пятьдесят на минуту прерывала свою трескотню из уважения к Селининым Заповедям. Весь верхний этаж относился к ним с уважением. Ведь за них было заплачено пять гиней. Четвертый и третий этажи никакого интереса не проявляли. Зато обитательницы дортуара прокрадывались вверх по лестнице и подслушивали, не веря своим ушам и в диком восторге ловя каждое слово, чтобы потом смешить своих друзей из ВВС, как они выражались, до чертиков. Впрочем, те же девушки из дортуара завидовали Селине, сознавая в глубине души, что им никогда не сравняться с Селиной по части внешности.

Заповеди прозвучали, как раз когда Джейн убрала подальше плитку шоколада. Джейн вернулась к письму. У нее туберкулез. Она надрывно кашлянула и оглядела комнату. Умывальник, кровать, шифоньер, буфет, стол с лампой, два стула – плетеный и простой деревянный, книжный шкаф, газовая плитка и счетчик с прорезью для монет, отсчитывающий шиллинги за пользование газом. Джейн почувствовала себя совсем как в комнате туберкулезного санатория.

– Еще раз, и последний, – раздался этажом ниже голос Джоанны.

У нее в это время был урок с Нэнси Риддл, которой сейчас очень хорошо удавалось правильное произношение гласных.

– И еще раз, – сказала Джоанна. – У нас осталось время до ужина. Я прочитаю первую строфу, а ты продолжишь.

Яблоки осенью, на чердаке, складывают рядами;Сквозь крышу светит луна – они под ее лучамиПриобретают оттенок морских глубин и ночами,Сами подобье лун, светятся в темноте [14].

ГЛАВА 4

Был июль сорок пятого года, три недели оставалось до всеобщих выборов.

Сложенные рядами, в тени замшелых стропил,В тиши уснувшего дома, по воле волшебных силОни вбирают в себя серебро полночных светил –Лучисто-зеленые яблоки из сновидений [15].

– Почитала бы она «Гибель Германии».

– А мне больше нравятся «Яблоки при луне».

Теперь пора рассказать о Николасе Фар-рингдоне в его тридцать три года. Говорили, что он анархист. Никто в Клубе всерьез это не принимал: Николас производил впечатление вполне нормального человека, то есть был довольно беспутным малым, как и подобает не оправдавшему ожиданий родителей отпрыску хорошей английской семьи. И неудивительно, что его братья – два бухгалтера и зубной врач – говорили о нем после того, как в середине тридцатых он бросил Кембридж: «Николас у нас шалопай».

За информацией о нем Джейн Райт обратилась к Руди Битешу, знававшему Николаса в тридцатые годы.

– Не стоит тратить на него время, – отвечал Руди. – У него в голове каша, кстати сказать, я его отлично знаю, он мой приятель.

Из разговора с Битешем Джейн выяснила, что до войны Николас никак не мог выбрать, где ему жить – в Англии или во Франции – и кого предпочесть – мужчин или женщин, поскольку он попеременно страстно увлекался то теми, то другими. Он также не мог сделать выбор между самоубийством и не менее решительным образом действий, известным как синдром отца Д'Арси. Руди объяснил, что это имя философа-иезуита, имевшего монополию на обращение английских интеллектуалов. Вплоть до начала войны Николас, по словам Руди, был пацифистом, а затем поступил в армию.

– Как-то я встретил его на Пиккадилли, – продолжал Руди, – он был в военной форме; и сказал мне, что война принесла ему умиротворение. Потом с помощью психоаналитика он обманным путем уволился из армии, а теперь работает в разведке. Анархисты от него отказались, но сам он называет себя анархистом, кстати сказать.

Отрывочные сведения о Николасе Фаррингдоне, которые Джейн получила от Руди, не только не настроили ее против Николаса, но, наоборот, придали ему неотразимый героический ореол, и через Джейн это отношение передалось всем девушкам с верхнего этажа.

– Он, наверное, гений, – сказала Нэнси Риддл.

У Николаса была привычка говорить об отдаленном будущем: «Когда я прославлюсь…» – с той же бодрой иронией, с какой кондуктор автобуса номер семьдесят три предварял свой комментарий к британским законам: «Когда я стану премьер-министром…»

Джейн показала Руди рукопись «Святой субботы», названной так, потому что Николас в качестве эпиграфа взял цитату из Библии: «Суббота для человека, а не человек для субботы».

– Джордж, видно, с ума сошел – такое печатать, – сказал Руди, прежде чем вернуть рукопись Джейн.

Они сидели в общем зале; в противоположном углу, у высокого окна, одна из девушек со всем блеском, на какой была способна, играла на рояле гаммы. Звонкие переливы рояля, плывшие в некотором отдалении, смешивались со звуками воскресного утра за окном, не заглушая голос Руди, читавшего вслух со своим иностранным акцентом отрывки из книги Николаса и что-то доказывавшего Джейн. При этом у него был вид торговца мануфактурой, который, убеждая покупателя приобрести первосортный товар, сначала демонстрирует образцы низкого качества, щупает ткань, приглашая удостовериться в ее недостатках, пожимает плечами и отбрасывает ее в сторону. Джейн считала, что Руди прав в своих суждениях о рукописи, но интересовали ее в основном отблески индивидуальности Николаса Фаррингдона, которые она улавливала в беглых замечаниях Руди. Николас был единственным приличным человеком из всех известных ей интеллектуалов.

– Это ни хорошо ни плохо, – сказал Руди, качнув головой вправо и влево. – Это посредственно. Насколько помню, он написал это в тридцать восьмом году, он спал тогда с веснушчатым существом женского пола; она была анархистка и пацифистка. Вот послушай, кстати сказать…

Он стал читать вслух:

– «X пишет историю анархистского движения. У анархизма, собственно говоря, нет истории в том смысле, который имеет в виду X, т. е. в смысле непрерывности и развития. Это стихийное движение, возникающее в определенное время при определенных обстоятельствах. История анархизма лишена черт истории политического течения. Скорее ее можно уподобить истории сердцебиения. Изучая его, можно делать открытия, можно сравнивать влияние на него различных условий, но по сути своей это всегда одно и то же».

Джейн думала о веснушчатой девице, с которой спал тогда Николас, и представляла себе, как они брали с собой в постель «Святую субботу».

– А куда она делась – та девушка? – спросила Джейн.

– Все вроде бы правильно, – сказал Руди, имея в виду прочитанный отрывок, – но тут нет никакого потрясающего откровения, чтобы он, будто великий мыслитель, записывал это, да еще выделял в самостоятельный абзац, кстати сказать. Он пишет pensées [16], потому что ему лень писать эссе. Вот послушай…