машет рукой он. — Что они понимают в медицине? В академиях этому не учат. Для них главное — убрать раненых с передовой. А что с ними будет дальше, не интересует. Оттого везде нестроение и беспорядок. Медицинская помощь в руках разных ведомств. Военные лазареты, госпитали Красного Креста, земств, тыловых организаций. Координации между ними нет. Раненых везут, куда бог на душу положит. Причем, всех — легких и тяжелых. Первых мы могли бы лечить здесь, рядом с фронтом. Зачем тащить их в тыл? Вторым оказать первую помощь и распределить по госпиталям в соответствии с профилем. Нет, тащат валом. В результате пока тяжелых довезут — повязки в гное. Отсюда гангрена и ампутации. Это еще в лучшем случае. В худшем — помощь опоздала.
М-да. А я удивлялся, почему в лазарете мало раненых.
— Не первый год бьемся в эту стену. Результата никакого, — Карлович замолкает, затем трясет головой. — Не будем о грустном. Лекадия, спойте!
Призыв подхватывают за столом.
— Леокадия Григорьевна, просим!
Хирургическая сестра некоторое время отнекивается, но по лицу видно, что просьба ей приятна. Озадаченный поручением санитар приносит гитару. На грифе — бант. Леокадия берет инструмент и подстраивает струны.
— Как грустно, туманно кругом,
Тосклив, безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь.
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей…
Голос у Леокадии звучный, поет она замечательно. Понятно, почему просили. Это романс в этом мире есть, как и многое другое. Здесь были Пушкин и Лермонтов, Тургенев и Толстой. А вот Достоевского не случилось. Наверное, оттого, что не было дела петрашевцев. Их не судили, не приговорили к смерти и не инсценировали казнь. Молодой Достоевский не пережил потрясения и ожидания смерти, не отправился на каторгу. В результате Россия потеряла писателя. Возможно, к лучшему. Не люблю Достоевского — депрессивный он.
— Как жажду средь мрачных равнин
Измену забыть и любовь,
Но память — мой злой властелин —
Все будит минувшее вновь.
Все было лишь ложь и обман,
Прощай и мечты и покой,
А боль незакрывшихся ран
Останется вечно со мной…
Леокадия умолкает. Все аплодируют, я — тоже.
— Еще! Еще!
Сестра не заставляет себя упрашивать и поет дальше. Смотрю на нее. Лицо раскраснелось, глаза закрыты. А она симпатичная. Не красавица, но приятная. Сколько ей лет? Тридцать точно, возможно, больше. Мужа нет — это я знаю. Таких замуж не берут — считают слишком эмансипированными. Женщин-врачей в России мало. Те, что есть, — акушерки. Леокадия выучилась на хирургическую сестру. Это редкость. Своего добилась, но заплатила одиночеством. А любви хочется, вон как поет! До печенок пробирает. Почему русский романс такой грустный? Отчего в нем столько тоски? Чувствую, что впадаю в меланхолию. Накатывают воспоминая. В эти дни я гнал их — потерянного не вернуть. Но теперь они пришли. Никогда мне не вернуться в свою уютную квартиру, старательно и с любовью обставленную. Не придти в госпиталь к коллегам, не поболтать с ними о делах. Не зайти в современную операционную с медицинской техникой новейшего поколения. Жены у меня нет — развелись, но есть дочь Даша, студентка МГУ. Мы с ней были близки. Как она пережила мою смерть? Наверняка рыдала. Ничто ее не утешит. Ни компенсация от государства за отца, ни наследство. Завещание я составил в ее пользу. Квартира и деньги, что скопил, достанутся ей. Но это не заменит отца. А мне никто не заменит ее. Как же плохо! Мир расплывается…
Леокадия умолкает, в комнате воцаряется тишина. Поднимаю взор — все смотрят на меня. Почему? Ах, да, я плакал. Совсем расклеился. Смахиваю слезы со щек.
— Извините, господа! Вспомнилось.
— Потеряли близкого человека?
Это Леокадия. Ей-то что?
— Родителей. Я их очень любил.
Это правда. Отец умер в 1999 году — сердце. Мать — десятью годами спустя. Рак. И я, врач, не смог им помочь… Но что до этого людям в чужом мне мире? Чувствую себя неловко. Не следовало пить.
— Хотите, я спою?
Оживились. Певец из меня никакой, но народ нужно отвлечь.
— Просим! — раздаются голоса.
— Гитару? — Леокадия протягивает инструмент.
— Не умею, — развожу руками. — Я — а капелла.
— Если смогу — подыграю, — говорит она. — Начинайте, Валериан Витольдович!
Как мне не нравится это имя! Но другого не предложили…
— Целую ночь соловей нам насвистывал,
Город молчал, молчали дома.
Белой акации грозди душистые
Ночь напролет нас сводили с ума…
Вступает гитара. Леокадия уловила мотив.
— Сад весь умыт был весенними ливнями,
В темных оврагах стояла вода.
Боже, какими мы были наивными!
Как же мы молоды были тогда!
В час, когда ветер бушует неистово,
С новою силою чувствую я:
Белой акации гроздья душистые
Невозвратимы, как юность моя.
Умолкаю, следом стихает гитарный перебор. В комнате — тишина. Робкий хлопок, второй — и собрание вдруг взрывается аплодисментами.
— Браво! Брависсимо!
Особенно стараются сестрички. Странно. Неужели понравилось? В моем мире мне медведь на ухо наступил, а тут, значит, могу? Аплодисменты постепенно стихают.
— Замечательно! — говорит Карлович. — Не хуже Леокадии Григорьевны.
— Куда мне? — развожу руками. — Леокадия Григорьевна неповторима.
— Льстец! — грозит она пальцем, но выглядит довольной. Вот и хорошо. Здесь она, похоже, главная певица. Зачем мне враг?
— Душевная песня, — продолжает надворный советник, — но не вам петь про ушедшую юность. Правда, господа?
За столом смеются.
— Завидую я вам, Валериан Витольдович! Бог дал вам редкий талант. В такие лета и так оперировать! Вспоминаю себя после университета. Руки дрожали… Вот что, голубчик! Подсаживайтесь к Леокадии Григорьевне и порадуйте нас пением. У вас это хорошо получается, а вдвоем будет еще лучше. Я прав, господа?
В ответ звучат аплодисменты. Делать нечего, беру стул и перемещаюсь.
— Что будем петь? — спрашивает Леокадия.
— Гори, гори, моя звезда.
— Знаю! — кивает она и кладет пальцы на струны. Вступаю первым.
— Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви, приветная!..
— Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда…
— подхватывает Леокадия…
Банкет закончен, идем к флигелю — мы все в нем живем, только Карлович ночует в своем кабинете. Там