Читать интересную книгу Идол - Ксения Спынь

Первая строчка есть. Если она правильная. (Хотелось бы надеяться — при первой неправильной строчке очень трудно уловить стихотворение верно).

— Внизу… в низине… в аллеях… Нет, не то.

Внизу, что-то внизу. Когда камень упал — какие-то ленты отовсюду. Длинные, извилистые…

Ритм. Слышится ритм. Та-та-та-та, та-та, та-та-та.

— В переулках ночных пустота. Нет. Бессмысленно.

Чувство глубины. Будто можно нырнуть вниз и спрятаться.

— Долины… По долинам… туман. Ползёт туман.

Ложбина.

Вот это слово — ложбина.

По ложбинам ползёт туман?

— И в ложбинах клубится туман. Клубится… Не в ритм. Стоит туман. Нет, там что-то про «клубится».

Клубы… Клубы могут быть дыма… Может, не «туман», а «дымка»?

— И в ложбинах дымки клубы.

Он недовольно поморщился. Немного не то. Но очень близкое к тому, что должно быть на самом деле.

— Хорошо, пусть пока так. «Камень падает и ложится. И в ложбинах… по ложбинам — дымки клубы». Теперь рифмы. Ложится… Клубы…

Только рифмы не хотели находиться. Если вспоминались слова, близкие по созвучию, они никак не подходили по настроению. Труды, болты… Ложится — ложиться. Это и вовсе не рифма.

А может, эти слова — «ложится» и «клубы» — вообще неправильные? Что он за них уцепился? Та же дурацкая привычка, оставшаяся со времён его первых поэтических попыток — влюбиться в первоначальный вариант и ни за что не признавать, что он дефектный. Лунев вздохнул. Ему жаль было ломать уже сложившуюся конструкцию, но если того потребует стих, придётся сломать. И начать всё заново.

Ладно, пока оставить. Перейти к другой строфе.

— Беспроглядна тёмная ночь… Нет, банально.

Лунев щёлкнул настольную лампу — жёлтый круг света упал на стол с листами бумаг.

Он записал первые две строки, чтобы не забыть, пропустил место для следующих двух и задумался. Он не представлял, о чём писать.

— В тишине тихий голос шепчет…

Он вздрогнул. Опять голос? И в этой, пришедшей вдруг строке? Что за наваждение?

— В тишине… тихий… Нет, не пойдёт, — заметил он, как бы надеясь беспристрастным, чисто техническим оцениванием скрыть испуг. — Бессловесный голос… мне… шепчет.

Стоп, строки. В вас вклинивается кто-то чужой.

— Бессловесный голос мне шепчет, что… что… Пропуск. Он съедает… Нет, он захватит. Он уносит — вот. Он уносит, та-та… Пропуск! Сквозь туман.

Лунев на секунду примолк.

— Тогда рифма во второй строчке — «обман».

Он набросал слова на бумагу, хотя они ещё не оформились, ещё могли измениться или вовсе разбрестись. Просто страховал свою память.

— Потому что у стен есть уши. Потому что у ламп есть глаза…

Стоп, довольно! Это-то к чему было? Откуда взялось?

Лунев беспокойно заёрзал на стуле: слова выходили слишком живыми. Вот и скрипнуло сзади что-то — он быстро оглянулся. Кажется, никого.

Мысли материализуются — конечно, разумеется, мы это знали, о чём и был разговор. Ну, Лунев, твои слова доказываются текущей реальностью — что ж, ты рад? Не особо, если честно: доказываются они не очень приятно. Он посмотрел на листок с разрозненными словами: вроде пока ничего жуткого написано не было. Там вообще почти ничего не было — одни разбросанные обрывки.

Стихотворение ещё не созрело, — догадался он. Стоило бы подержать его в голове несколько дней и тогда уже садиться за стол. Так он и делал обычно, почти всегда. (Да-да, он убедил себя. Стихотворение не готово, писать его не время. Не сейчас… просто потому что рано, не из-за чего-то ещё). Размышляя так, Лунев откинулся на спинку стула, расслабленно плавая в несвязных образах. Неожиданно в голове всплыло:

«Это больше, чем то, что мы можем позволить просить…»

«Неплохо, — подумал Лунев. — Сгодится для первой строчки. Не этого стихотворения — другого. Только как-то заумно: «больше, чем, то, что», «можем позволить просить». Проще было бы: это больше, чем мы можем просить».

Нет, неправильно. Ритм другой… И просто неправильно!

— Ладно, потом подумаем, — проговорил Лунев. — Всё равно ещё не его время.

На этот раз он искренне так считал, без всяких самовнушений. Рано или поздно он напишет стихотворение с этими странными строчками в начале, но не сейчас. Позднее. Надо ещё с нынешним разобраться, вот лежит, прямо перед ним. Но тоже позднее. Не сейчас.

12.

Богема всегда выбирает особое время и особое место или, вернее, любое время и место делает особенным. Феерический шатёр фиолетовых и лиловых блёсток в любой час суток покрывал служителей искусства, а также тех, кто случайно или из любопытства пришёл побродить по обители муз.

Роль муз успешно выполняли прекрасные девушки в причудливых платьях, будто из другой эпохи. К сожалению, званием музы многие из них и ограничивались: большинство этих милых существ само искусством не занималось. Зато они с интересом наблюдали за выступлениями поэтов и прозаиков, или внимательно следили через плечо рисующего в уголке художника за рождением нового шедевра, или усиленно вдохновляли музицирующего юношу.

Зал Дворца Культуры, который они занимали, напоминал выставку диковинок и редкостей со всего мира, или, вернее, разных миров, настолько неизученных и загадочных, что об их существовании и не подозревали. Прислушаться только к фотографически точным стихам-описаниям Мамлева, к транс-историческим поэмам четы Кобалевых (редкий случай творчества на равных, а не по типу «вдохновитель — творец»), к восторженным одам Зенкина, прославляющим радости жизни, к коротким абстрактным рассказам Клавдия Боброва, совершенно непонятным с логической точки зрения, но оставляющим ощущение чего-то утончённо красивого, — порой кажется непостижимым, что человеческая мысль может улетать в столько разных направлений. А сюрреалистические эскизы Хасселя, которые, если смотреть не отрываясь, через минуту кажутся реальнее самой реальности! А пианист Алмазаев (больше известный под псевдонимом Гюрза), извлекающий из старенького расстроенного пианино удивительно талантливые звуки, уносящие в другие сферы! Рядом пристроилась очаровательная Адель: на своей гитаре она могла сыграть любую мелодию — от классики до тяжёлого рока.

Лунев в этот вечер не читал. Он уже озвучил все стихи, написанные за границей во время редких проблесков вдохновения (странно, но проблески не были связаны с новыми городами и памятниками культуры, а только с тем особым мистическим настроением, которое иногда нападало на него, заставляя видеть вещи искажёнными, будто их преломляла причудливая линза), а новые ещё не созрели, хоть и стучались в дверцу в голове. Сегодня он решил для разнообразия просто послушать.

Так как близость к сцене, с которой выступали литераторы, Лунева совершенно не прельщала, он устроился подальше, в углу, около портретиста Вивитова. Этот немолодой человек держался немного особняком от остальной компании и часто оставался незамеченным весь вечер, расположившись где-нибудь возле дверей. Зато под конец, когда уже все расходились, у него на руках оказывалось три-четыре портрета бывших на вечере. Невесть как они появлялись, словно из ниоткуда. Сами портреты были удивительны. При взгляде на них не возникало и мысли о фотографии: разве может фото так полно воссоздать живого человека? Если кому-то случалось видеть свой портрет, нарисованный Вивитовым, у него создавалось впечатление, что он лицом к лицу столкнулся со своим двойником. Такой портрет вряд ли кто повесил бы на стену, ведь это значило бы поселить в комнате другого человека. Как, скажите на милость, посплетничаешь теперь об одной милой особе, если эта самая особа в данный момент взирает на тебя со стены?

Из-за всего этого Вивитова считали немножко колдуном и даже побаивались. Лунева, впрочем, домыслы не волновали. Он знал, откуда берётся колдовство, и сам часто гулял в том опасном месте на грани миров.

На сцене в тот момент был Зенкин. Очередной его мадригал посвящался бликам солнца на листьях. Оставалось только удивляться, как могло вмещаться в этого человека столько обожания ко всему на свете. Он одинаково сильно восхищался букетом цветов и красивой женщиной, великим произведением искусства и мороженым на палочке.

— Блики солнца на листьях клёна! Золотые пластинки на синей фольге! И хотя скоро быть листопадной пурге, Беззаботны вы — как знакомо! Осень новая к нам спустилась. Ярких красок так много в палитре её…

«Неплохо, — подумал Лунев, — Даже совсем неплохо. Даже, я сказал бы, что мне понравилось. Только у Зенкина все стихи однообразные, на один лад. И целый свет ему кумир… Хм, похоже на стихотворную строчку. Если будет время и желание, можно будет написать. А что, стихотворение Алексея Лунева о Евгении Зенкине, почему бы и нет». По обыкновению, он опять отвлёкся от окружающих его людей и сосредоточился на себе.