Нравственность Печорина «перевернута», он циничен, коварен, хитер. Все, с чем он соприкасается, делается хуже. Так, добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном, Бэла и Грушницкий погибли, в Мери поселилась «ненависть», «встревожено спокойствие честных контрабандистов». Игра с понятием нравственности обостряется. В романе четыре убийства. Можно поставить вопрос о праве на убийство. Однако идет война и появляется равнодушие к убийству.
«Восток – Запад» в романе Лермонтова. На этот уровень указывает Ю. Лотман. Эта проблема не только романа, но и всего творчества писателя. «Весь комплекс философских идей, – пишет Ю. Лотман, – волновавших русское мыслящее общество в 1830-е гг., а особенно общение с приобретавшим свои начальные контуры ранним славянофильством, поставили Лермонтова перед проблемой, специфики исторической судьбы России… Своеобразие русской культуры постигалось в антитезе ее как Западу, так и Востоку» (6, 219–220). На данную проблему указывает и статья Б.Ф. Егорова «Славянофилы и Лермонтов» в «Лермонтовской энциклопедии». Ранняя попытка коснуться этой проблематики осуществилась в «Песне про царя Ивана Васильевича». Лермонтов обреченно писал как о «дряхлом Западе» («Умирающий гладиатор»), так и о «дряхлом Востоке» («Спор»).
В «Герое нашего времени» площадкой романа делается Восток – Кавказ, кавказцы, магометанин Вулич, игрок и фаталист, мистик в восточном духе. Запад представлен «поврежденным классом полуевропейцев» – Печориным, Грушницким, водяным обществом, мишурой, модой, отсутствием своего (Грушницкий все время говорил чужими словами). Русская цивилизация, еще молодая, приняла пороки дряхлой европейской культуры: скепсис, скуку, рационализм, эгоцентризм.
Печорин поставлен между Востоком и Западом. Он, как чеченец, крадет Бэлу, предсказывает смерть Вуличу (хотя не верит в рок), путешествует на Восток и умирает по дороге из Персии. В то же время он – европеизированный тип. И одновременно Печорин – русский, то есть принадлежащий и Востоку, и Западу, ибо сущность России – середина. «В своем синтетизме, – пишет Ю. Лотман, – это срединное царство представляет положительную альтернативу разорванности мира экстремальных ценностей…» Позиция Лермонтова в отношении России «мыслится как третья, срединная сущность. Именно срединность ее культурного (а не только географического) положения позволяет России быть носительницей культурного синтеза, в котором должны слиться печоринско-онегинская (европейская) жажда счастья и восточное стремление к «покою» (6, 234).
Русским культурно-психологическим типом в романе является Максим Максимыч – «старый младенец». Русская цивилизация еще молода, народ молод и не вышел пока из стадии «духовного детства». Грибоедов и декабристы считали, что Россия вступила в мировую историю с 1812 года и русская культура еще юная. Это мнение о вечно молодой России, видимо, тоже является выражением сущности русского национального сознания. В петровскую эпоху Россия была молодой, во времена Ивана Грозного указывалось на молодость Руси, а Нестор-летописец сравнивал Русь с младенцем, который только что получил крещение и находится ближе к Богу, ибо Бог любит детей, как родители любят младших больше, чем взрослых. Если посмотреть перспективу проблемы, то мы увидим то же самое. В. Маяковский называет Советскую республику «подростком", а Олжас Сулейменов на Первом, шумном Съезде народных депутатов в начале перестройки прямо заявил, что страна – юная невинная девица.
Интеллектуальный уровень романа можно было бы связать с его экзистенциальной сущностью. На экзистенциальную природу души Печорина указывает В. Маркович (24, 55). Перед нами персонаж – носитель развитого (хотя и противоречивого) сознания. Роман носит форму дневника, записей мыслей по поводу происходящего. Печорин чувствует свою мысль, свое настроение. Другие чувства и чужие мысли его не тревожат. Его жизнь есть «цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку». Печорин в меньшей степени проживает жизнь и в большей – созерцает ее, вспоминает события, лица, свои чувства, и они вновь оживают, как будто он снова прожил тот опыт жизни. Наша душа подчиняется закону забвения, а Печорин ничего не забывает, его душа одержима призраками прежних чувств, его состояние тягостное и угнетенное. Герой погружен в себя, в изучение своего внутреннего Я. Он рассматривает каждую свою мысль – Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно… (26, 139).
У Печорина связь с миром чисто интеллектуальная. Это и выводит его на уровень экзистенциального персонажа. Д. Овсянико-Куликовский видел в романе Лермонтова «ритмы представлений», набегающие друг на друга впечатления. Печорин всякий раз пытается отделить себя от своих переживаний, действий. Мир кажется Печорину абсурдным, необъяснимым, и он часто совершает безрассудные или бессмысленные поступки и не может их объяснить.
Непосредственное отношение к проблеме интеллектуального уровня имеет и ум. Автор скептически относится к уму Печорина. Современник Лермонтова Иван Киреевский критиковал интеллектуализм. Он писал о том, что разум не признает ничего, кроме себя и личного опыта. Отвлеченный разум постепенно утрачивает веру во все убеждения и, в конце концов, во всемогущество самого разума. Бесчувственный холод рассуждений становится законным состоянием человека, который раздробил цельность своего духа на части, а отделённому логическому мышлению предоставил высшее состояние истины, и таким образом человек оторвался от действительности и сам явился на земле существом отвлеченным, как зритель в театре. Эти рассуждения И. Киреевского могли бы иметь непосредственное отношение к уму Печорина (28). Киреевский утверждал, что ум – источник неполного и искаженного знания.
Образ Печорина выстраивается на полемическом постулате. Ин. Анненский, как и Овсянико-Куликовский, считал Печорина отображением самого автора: любил жизнь, как фаталист; любил созерцание; если не мог быть сильным, оставался равнодушным; был безразличен к собственному счастью и равнодушен к смерти (29).
И. Анненский все образы романа считал мыслями Лермонтова. Например, Грушницкий – это не пародия, по его мнению, а «скорбная мысль о человеке, который боится быть собой и, думая, не хочет додумывать до конца»! (30, 139).
Мир познается не только эмпирически – путем опыта, но и метафизически – недиалектическим путем. Метафизика говорит о духовных первоначалах бытия, «о предметах, недоступных чувственному опыту. Метафизический уровень романа связан с определением сущности Печорина как демонической. Он нигде не назван Демоном, но по сути своей есть именно он. Печорин переступает грань, разделяющую добро и зло, такое «смешение» добра и зла придает Печорину черты демонизма» (31, 105).
О преображении материала из уровня эмпирических событий в план метафизический рассуждает В. Маркович. Он пишет о том, как в романе Лермонтова постепенно «…набирают силу иносказательные «сверхсмыслы» (24, 42). В. Маркович указывает на обилие метафор, образно-эмоциональных элементов, на внелогические смысловые связи, ассоциации, «всплывающие» повторения – все это говорит о смысловой глубине текста. Кроме этого роман имеет особую структуру, он – фрагментарен, а это превращает характер персонажа в тайну, не позволяет узнать его до конца и установить все логические и смысловые связи. Такая недоговоренность намекает на неисчерпаемость текста. Метафизический смысл образа Печорина, по определению В. Марковича, «в постоянном стремлении возвыситься над всем окружающим и над всем происходящим в собственной душе» (24, 56). Исследователь ссылается на Аполлона Григорьева, который также называл Печорина «Демоном, низведенным в обычные условия человеческого существования, но не утратившего прямых отношений с миром высших сил» (24, 57).
У Печорина нет предыстории, нет родословной, нет дома. Он странствует. Он проживает жизнь не в первый раз, и ему скучно. Разговор о нем заходит ночью (Солнце закатилось, и ночь последовала за днем), в разгар метели (в такую метель через горы не переедешь), и продолжается при спуске в Чертову долину (дорога опасная), а заканчивается первый рассказ о Печорине в тот момент, когда метель утихла, небо прояснилось. Демоническая натура Печорина сказывается и в его отношении к миру: а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает (26, 93), и в другом месте – А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души… (26, 92). Печорин «увидел», предсказал смерть Вулича, хотя и не верил предопределению.
В. Турбин, исследуя этот пласт романа, отмечает: «Печорин – демон в мундире, он «своевольничает, мистифицируя», наконец, ему удалось «скрыть свою инфернальную родословную и принять обличие эксцентричного чудака.» (20, 211, 216). Герой разрушает все заповеди: не убий, не прелюбодействуй, не укради, возлюби ближнего своего, не лги. Он вгоняет себя в метафизический тупик, из которого выход только один – за пределы бытия, к смерти.