серой и помойкой.
– Генофонд нации, – тошнило пробиравшегося к окну Юраню сквозь безтрусовый, но в лифчиках квартет веселых парней-гитаристов, – чесотка на теле общества. Да такое даже Содом не делал со своей Гоморрой.
За шкафом начальник тюрьмы, судья и прокурор самозабвенно предавались садо-мазо, играя в надзирателей и заключенных. А молоденькая, но подающая большие надежды судья, не переставая мочиться на прокурора, ухватила оторопевшего от увиденного Юраню за штанину и пребольно вонзила ему в ляжку остро отточенный лакированный коготь да провернула два раза.
«Как штопором», – помутилось в мозгах у захромавшего прочь Юрани.
И, как по команде, потянулась к нему прочая нечисть, а чертова бабушка – председатель пенсионного фонда – приговаривала, похотливо облизываясь:
– Не пугайся, милок, мы тебя не больно съедим – ам, и ты уже на небесах.
– Господи, помилуй меня грешного, – возопил от страха и боли Юраня, с упоением прижигая нательным крестиком слюнявые пятаки самых наглых. Двоим-троим рога пообломал, одному локтем глаз выбил. Голову прокурора прищемил, словно ножницами, ногами судьи. Начальника тюрьмы запихнул за батарею, как за тюремную решётку, и тот недоуменно моргал оттуда, грозно вращая зенками, затем попытался выбраться, но наглухо зацепился гениталиями и заорал от бессилия:
– Сижу за решеткой
В темнице сырой,
Вскормлённый в неволе,
Орел молодой.
Но напирала нечистая сила, отступал, выбиваясь из сил, Юраня; наконец извернулся и разбил в прыжке спасительное окно.
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа – огонь! – донесся с улицы зычный бас долгожданного отца Василия. И уже хлестал благодатной свежестью мощный поток святой воды, вовремя пущенный героическим батюшкой из брандспойта подогнанной под окна двенадцатитонной пожарной машины.
Никогда доселе не слышал город таких отчаянных визгов, воя, проклятий растворяемых без остатка врагов рода человеческого.
– Жестоко, – скажете вы.
– Необходимо, – ответит Юраня, добивая контрольными ведрами затаившихся по шкафам уцелевших агентов преисподней.
Только бывалый бригадир Отелло успел заскочить в пустую бутылку и качался на волнах, горланя тоненьким голосом:
– Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не жела-а-ет!
Но его достал обиженный извращенцами кот, яростно утопив крейсер-бутылку в святой воде.
Все кончено. Tertium non datur. Третьего не дано.
Где в дальнейшем объявится эта бригада сатанинского труда? В какой части света вновь откроет чиновничий притон тайный десант царства теней?
На улице восходящее солнышко ласково приветствовало утомившегося Юраню. Ему навстречу уже порхала белой горлицей светящаяся от любви Натуся, согласная составить счастье всей его жизни. Стайка благообразных старушек спешила в храм на утреннюю службу, неся записки за здравие родных и близких. На душе было светло и радостно. Хотелось жить и трудиться, да поскорей закончить строительство детского садика, чтобы могли детишки, беззаботно играя, доверять взрослым за открывающиеся для них в стране радужные перспективы.
Тревожная любовь махновца
Ручаюсь за достоверность данной истории, имея на то довольно веские основания. Буду краток.
Начнем ее с лета 1917-го, когда вовсю витали в умах прогрессивных граждан возвышенные идеи революционных преобразований.
Ютилась недалеко от Петрограда больная чахоткой солдатка Катя – вдова погибшего в империалистическую Антона Костина. Получая пенсию на мужа, поднимала болезная Катюша двоих детишек – старшего сорванца Миху и младшенькую Светланку. Миха был смышленый малый, сколотил из ворованных досок лодку-плоскодонку, просмолил гудроном и ловил связанными еще отцом сетями рыбу в Разливе. Кормил ею не столько свою семью, сколько пятерых детей соседки Матрены, не имеющей и вовсе никаких доходов. И величали его за это соседи уважительно: Михей Антонович. Городовой входил в бедственное положение местной голытьбы и не привлекал Миху за браконьерство, разве что рыбки вяленой принимал иногда побаловаться.
В один тихий солнечный день заплыл Миха подальше к финским сенокосам, где в это время года сиг собирался, и заметил на берегу шалаш и господина в кепке, что-то увлеченно пишущего у костра. Познакомились с Ильичом, подружились, и до того увлекся новый знакомый рыбалкой, что часами с удовольствием с Михиными сетями возился, пока тот «Капитал» Карла Маркса на берегу изучал. Видел Миха и два чемодана нерусских денег в шалаше, но не тронул тогда, (о чем очень сожалел в дальнейшем, уже тянувши срок на Соловках). Днями рассказывал новый товарищ о светлом коммунистическом будущем, о неизбежном крахе загнивающего капитализма; о том, что землю отдадут крестьянам, а фабрики рабочим. Особенно любил заливать в Михины лопоухие локаторы, как много станет рыбы и медовых пряников с конфектами.
Снова встретились они уже в Смольном, куда Миха про отца соседских детей забегал узнать. Там часовой у входа не пускал его, а тут Ильич как раз:
– Миха, – кричит, – привет. Как жизнь рыбацкая?
Проводил его в кабинет, ходокам велел покурить, пока гостя чаем с баранками поил, и все интересовался: «Сильно ли революционные настроения в народе?» Большой души человек. Затем обеспокоясь, как Миха назад доберется (у большевиков намечалась ночная облава на контру), выписал справку:
«Михею Антоновичу Костину не чинить ни в чем препятствий».
Печать и подпись: председатель Совнаркома В. Ульянов (Ленин)
Вовсю заработала революционная мясорубка, перемалывая судьбы людские. Океаном разлилась кровавая бойня от Петрограда до Владивостока. Ручьями потекла по Руси кровь людская, как водица.
Сперва попадает Миха на Южный Фронт в ряды Рабоче-крестьянской Красной армии, воюет с врагами молодой Советской республики. Но не понравилось там, не его это видно судьба-планида. И вот почему.
С детства трепетно относился Михей к прекрасному полу, поэтому, когда социализировали отцы-командиры нескольких представительниц чуждого класса и возили, пользуя еле живых, за собой, как-то охладел к марксистским идеям безбрачной любви, усомнился в правильности основ коммунизма. А тут как раз все в баню, а ему приказали шлепнуть по-быстрому двоих плененных беляков за ненадобностью. Повел он их за околицу, глядь, силы небесные, а штабс-капитан-то израненный – дядька Игнат его родный по матери. Пригодилась смекалистому Михе сноровка рыбацкая, и умчались они на конях втроем в дали дальние, безопасные.
День скакали они, ночь скакали по широкой украинской степи, вдруг вдали у реки засверкали штыки; видят – белогвардейские цепи. Хорошо приняли их в Корниловском ударном полку, как героев. Помыли, побрили, поставили на довольствие, а Миху назначили при кухне подсоблять. Отъехал он как-то подальше за дровами и видит.
Оцепила сотня белоказаков десяток махновских черногвардейцев в овраге и поливает перекрестным огнем – головы не поднять. Положили всех. Лишь (восхищенно смотрел Миха) отчаянная девица в белой черкеске с газырями и белой же папахе набекрень билась одна, словно умирающая в последнем танце лебедушка, сжимая в окровавленных руках саблю и маузер,