Читать интересную книгу Властители душ - Дин Кунц

– Или сигареты, – сказал Даусон. – Может ли это объяснить тот факт, что многие люди испытывают затруднения при отказе от курения?

– Никотин является наркотиком, – заметил Салсбери. – Но без сомнения, сублимированная реклама сигарет укрепляет эту привычку у многих людей.

Почесывая свой квадратный подбородок, Даусон сказал:

– Если это так эффективно, то почему я до сих пор не закурил? Ведь я же видел такую рекламу.

– Наука еще не достигла столь высокого уровня, – сказал Салсбери. – Если ты считаешь, что курить отвратительно, если ты решил никогда не курить, то реклама не сможет изменить твое отношение. С другой стороны, если ты молод и только собираешься начать курить, если у тебя нет достаточно четко сформировавшегося мнения об этой привычке, то реклама может оказать на тебя влияние. Или если раньше ты был заядлым курильщиком, но подавил в себе эту привычку, реклама может убедить тебя снова возобновить курение. Реклама также может воздействовать на тех, кто не имеет достаточно ярко выраженных склонностей. Например, если ты не пьешь джин или вообще не любишь спиртное, то реклама "Гилбейз джина" не заставит тебя бежать за бутылкой. Но в том случае, если ты пьешь и если любишь джин, но не задумываешься о том, какой сорт выбрать, то реклама заставит тебя отдавать предпочтение определенному сорту. Они работают, Леонард. При помощи рекламы через внушение ежегодно продаются товары на миллионы долларов, большинство из которых никто бы не стал покупать, если бы не реклама. Даусон спросил:

– Ты занимался сублимированным восприятием последние десять лет в Коннектикуте?

– Да.

– Совершенствуя науку?

– Да, верно.

– Пентагон видит в этом своего рода оружие?

– Определенно. А ты этого разве не видишь? Тихо, с почтением в голосе, Даусон сказал:

– Если ты развивал науку.., ты говоришь о тотальном контроле над умами. Не просто о модификации поведения, а именно о полном жестком контроле.

Какое-то мгновение оба они молчали.

– Что бы ты там ни открыл, – сказал Даусон, – ясно, что ты хочешь утаить это от Департамента обороны. Такие действия могут расценить как государственное преступление.

– Меня это не волнует, – резко сказал Салсбери. – С твоими деньгами и моими знаниями нам не нужен ни Департамент обороны, ни любой другой. Мы вдвоем гораздо сильнее, чем все правительства в мире вместе взятые.

Даусон не мог скрыть волнения.

– Что это значит? Что ты задумал?

Салсбери подошел у, окну и смотрел, как снег тихо падает на город. У него было такое ощущение, как будто он схватил рукой оголенный провод. Электрический ток пронзил его. Дрожа как в лихорадке, почти готовый поверить в то, что падающие хлопья – это искры, летящие от него, захваченный вихрем почти божественной власти, он поведал Даусону о своем открытии и о той роли, которую мог бы сыграть Даусон согласно его сценарию всеобщего завоевания.

Через полчаса, когда Огден закончил говорить, Даусон, который никогда и нигде, кроме церкви, не выглядел смиренным, произнес:

– Боже мой. – Он уставился на Салсбери так, как благочестивый католик глазел, должно быть, на видение о Фатиме. – Огден, мы оба собираемся стать хозяевами Земли? – Его лицо исказила совершенно неестественная улыбка.

Глава 3

Суббота. 13 августа 1977 года

В одной из спален на втором этаже дома Эдисона Пол Эннендейл расставил на туалетном столике свои принадлежности для бритья. Слева направо: жестяная мыльница с мылом, стаканчик с помазком, станок для безопасной бритвы в пластиковом футляре, коробочка с лезвиями, кровоостанавливающий карандаш, флакон с освежителем кожи и флакон с лосьоном после бритья. Все семь предметов были расставлены в таком идеальном порядке, что напоминали какой-то рекламный плакат о том, как повседневные предметы входят в жизнь, маршируя, словно солдаты.

Пол отвернулся от туалетного столика и подошел к одному из больших окон. Вдалеке за равниной поднимались горы, могучие и зеленые, испещренные фиолетовыми тенями от проплывавших облаков. Ближайшие гребни, поросшие соснами, иногда уступавшими место вязам и лугам, плавно понижались в сторону города. На дальнем конце Мейн-стрит березы дрожали от летнего ветерка. Мужчины в рубашках с короткими рукавами и женщины в легких платьях прогуливались по тротуару. Крыша веранды и вывеска магазина находились прямо под окном Пола.

Взгляд его перестал скользить по далеким горам, и в оконном стекле Пол увидел собственное отражение. При росте пять футов десять дюймов и весе сто пятьдесят фунтов он не казался ни высоким, ни низким, ни толстым, ни тонким. Иногда он выглядел старше своих тридцати восьми лет, а иногда – моложе. Его пушистые, чуть вьющиеся светло-каштановые волосы лежали свободно, но не были чересчур длинными. Подобная прическа была, скорее, юношеской, но ему она очень шла.

Глаза у него были такими синими, что казались осколками зеркала, в котором отражалось ясное небо. Но в их глубине таилось выражение боли, свидетельствовавшее о потерях и чаще возникающее у людей более зрелого возраста. У него было узкое, даже аристократическое, но лишенное выражения высокомерия лицо, черты которого смягчал темный загар. Это был тип человека, который одинаково легко чувствует себя и в элегантной гостиной, и в портовом кабачке.

Пол был в голубой рабочей рубашке, голубых джинсах и черных ботинках с тупыми носами. И все же, несмотря на джинсы, в его одежде проглядывала некая официальность. Он носил ее так, как иные мужчины не умеют носить фрак. Рукава рубашки были аккуратно закатаны и отутюжены. Распахнутый воротник так туго накрахмален, словно только что из прачечной. Серебряная пряжка на ремне тщательно отполирована. И рубашка, и джинсы производили впечатление сшитых на заказ. Ботинки на низком каблуке сверкали, старательно вычищенные.

Он всегда отличался почти болезненной аккуратностью. И сколько помнил, друзья постоянно дразнили его по этому поводу. Еще мальчиком он содержал коробку с игрушками в большем порядке, чем его мать шкафы и буфеты.

Три с половиной года назад, когда умерла Энни и он остался один с детьми, его потребность в порядке и чистоте переросла в своего рода манию. Как-то в среду днем, через десять месяцев после похорон, поймав себя на том, что прибирается в своем кабинете в ветеринарной лечебнице, наверно, семнадцатый раз за два часа, он осознал, что его страсть к чистоте может превратиться в отказ от жизни и особенно от печальных переживаний. Один-одинешенек в клинике, стоя перед набором инструментов – пинцетов, скальпелей, шприцов, – он заплакал впервые с того момента, как узнал о смерти Энни. Руководимый неверным убеждением, что нельзя предаваться горю в присутствии детей, что необходимо показывать им пример выдержки, он никогда не позволял себе отдаться во власть тех сильных чувств, которые вызвала в нем смерть жены. И вот теперь он рыдал, содрогаясь и свирепея от бессилия перед жестокостью происшедшего. Он редко употреблял крепкие слова, но сейчас он грубо бранился, проклиная Бога, вселенную, жизнь – и самого себя. После этого его страсть к чистоте и аккуратности перестала быть неврозом, снова стала одной из черт его характера, раздражая одних и очаровывая других людей.

Кто-то постучался в дверь спальни.

Он отвернулся от окна.

– Войдите. Дверь открыла Рай.

– Уже семь часов, папочка. Пора ужинать.

В потертых джинсах и белом свитерке с короткими рукавами, с распущенными по плечам темными волосами, она необычайно напоминала свою мать. Головку она склонила набок, как частенько делала Энни, словно стараясь угадать, о чем он думает.

– А Марк готов?

– Ах, – махнула она рукой, – он был готов еще час назад. Сидит в кухне и ждет – не дождется.

– Тогда нам лучше поспешить вниз. А то, зная аппетит Марка, можно предположить, что половину ужина он уже уничтожил.

Пол направился к дверям, и она в восхищении отступила:

– Ты так чудесно выглядишь, папочка!

– Он улыбнулся ей и слегка ущипнул за щечку. Если бы ей захотелось сделать комплимент Марку, она сказала бы, что он – "суперкласс", но отцу она хотела показать, что его она оценивает по взрослым меркам, поэтому она и говорила с ним на взрослом языке.

– Ты и впрямь так думаешь? – спросил он.

– Дженни бы не устояла, – уверила она. Он скорчил гримасу.

– Нет, правда, – подтвердила Рай.

– Ас чего ты взяла, что мне есть дело до того, устоит передо мной Дженни или нет?

Выражение ее лица означало, что ему пора перестать относиться к ней, как к маленькой девочке.

– Когда Дженни приехала в марте из Бостона, вы оба были совершенно другими.

– В каком смысле другими?

– В таком, что вы были не такие, как обычно. Целых две недели. – Она добавила:

– Когда ты приходил из ветлечебницы домой, то даже не заикнулся ни разу о больных пуделях и сиамских кошках.