Молча, закусив губу и с трудом переводя дух, разглядывала Олеся снимок. Смотрела, сравнивала. Надо же, она всегда стеснялась своего слишком высокого лба и со школьной поры ходит с челкой до бровей. А оказывается, как пошел бы ей обруч с этой пушистой волной надо лбом. Может, нужно было попробовать? Хотя откуда в те годы у нее взялся бы такой обруч? В магазинах тогда лежали только обручи из жесткой пластмассы, они, как тиски, сковывали голову, давили на виски. Ах, если бы у нее в детстве были такие красивые вещи, как у этой Марченко! Наверно, она тоже стала бы королевой школы или хотя бы класса. Уж самооценка наверняка бы повысилась.
На втором снимке была запечатлена часть какого-то класса, совершенно обычного, с таблицами на стене и хиреющими цветами на подоконнике. Олесе даже показалось на мгновение, что это – ее собственный класс. За партами, склонившись над тетрадками, безучастно застыли ученики. И только она, эта Олеся Марченко, вскинула свою хорошенькую пушистую головку и смотрела, задорно улыбаясь, прямо в объектив. В тощем парнишке, уткнувшемся рядом с ней глазами в парту, Олеся узнала Женю и спросила удивленно:
– Выходит, мы с тобой сидели за одной партой?
– Ты даже это забыла? – засмеялся он. – Ты пересела ко мне тогда, когда поняла, что у меня можно списать, особенно на алгебре. Ты ведь совсем не имела склонности к точным наукам, Лесенька.
– Но разве можно было самовольно пересаживаться?
– О, ты всегда умела настоять на своем. Помнится, ты сказала классной руководительнице, что у тебя плохое зрение и что ты можешь видеть доску только с первой парты в среднем ряду. И она тут же начала подыскивать тебе местечко. Она ведь уже успела попасть под твое обаяние. Я ей был нужен впереди как отличник, на случай комиссий. А вот соседа моего сослали на камчатку. Он был просто счастлив. Я – тоже. Ненадолго.
– Почему же?
– Ну, не совсем же я был идиотом. Я с самого начала понимал, что твой переезд за мою парту вызван лишь соображениями твоей собственной выгоды. И это было не слишком-то приятно.
– Так мы почти год сидели за одной партой и не дружили даже чуть-чуть? Ну, хоть на уровне болтовни на переменах, провожаний домой, приглашений в гости? – в отчаянии допытывалась Олеся.
– Увы, со звонком на перемену я переставал для тебя существовать. Хотя нет, вру: перед контрольными ты кормила меня бутербродами с красной рыбой и копченой колбасой. Я такого в ту пору даже не пробовал.
Олеся опустила глаза. Ей было стыдно за Олесю Марченко и еще больше – за саму себя.
И понеслись вскачь, подгоняя и затмевая друг друга разнообразными впечатлениями, эти невообразимо счастливые, волшебные дни: дни Жениных наездов и дни ожидания, ничуть не менее счастливые и волшебные. Евгения всегда встречал администратор Валера, иногда возил сам, иногда уступал машину Дорохову. Так было в день, когда они поехали в Выборг. Выступать гидом Олесе почти не пришлось: в Выборге Женя снимался в фильме и знал превосходно и Питер, и все его окрестности. Скучно им не бывало. Женя рассказывал Олесе о том, как начиналась его актерская карьера, как, разочаровавшись распределением в Воронежский ТЮЗ, он на едином порыве махнул в Москву. И как сутки напролет дежурил у любимого театра, дожидаясь появления его прославленного режиссера.
– … И через двое суток я увидел, как он припарковался у бортика и идет по дорожке к служебному входу. Я бросился к нему наперерез, схватил за руку, – а сказать ничего не могу, только глаза таращу и рот разеваю. Он перепугался, должно быть, принял меня за маньяка, который охотится на знаменитостей. Спрашивает вкрадчивым голосом: «Кто вы такой?»
А я мычу, одну руку засунул в карман штанов, а другой продолжаю его крепко держать. Он дернулся, повторил вопрос, а сам не спускает глаз с моей руки, ждет, чего я там из кармана достану. Тут происходящее заметил вахтер театра, молодой парень, прибежал с поста и мигом заломил мне руку. Ту, которой я держал режиссера, а другую я все-таки достал, бледный от боли, и простер к режиссеру свой диплом об окончании актерского училища. Тут он посмеялся, велел меня отпустить и даже пригласил в свой кабинет, чтобы я мог привести себя в порядок и, в виде исключения, что-нибудь ему показать. А потом предложил мне роль крестьянина в своем новом спектакле.
Что было дальше, Олеся знала из газет. Что уже тогда знаменитый режиссер задумался о новой трактовке Гамлета. В своем воображении он рисовал принца этаким провинциалом, с детства отправленным подальше от дворца, чтобы не путался под ногами и не мешал родителям править и повелевать. Достигнув совершеннолетия, он вернулся во дворец, но так и не смог понять, почему воспитали его по одним правилам, а жить велят совсем по другим. В мальчишке, напавшем на него перед входом в театр, режиссер как-то сразу увидал своего живущего невпопад Гамлета.
Но еще прежде другой режиссер, из мира кино, случайно наткнулся на Женину фотографию в актерской базе «Мосфильма» и пригласил его на пробы. Для нового фильма ему требовалось юное незамыленное лицо. Фильм стал знаменитым, он рассказал всему миру о том, что терзает и радует молодых людей в новой России.
Олесю удивляло, что свой успех Женя вовсе не считал делом предрешенным, а, наоборот, постоянно списывал на случайность, на то, как «звезды сошлись». Словно стыдился, что сумел, начав с самого низкого старта, так многого достичь. Это и радовало ее, и как-то пугало, как будто в отсутствие непоколебимой уверенности в себе она чутким женским взглядом прозревала залог неминуемого падения.
Сама Олеся тоже рассказывала о себе, об учебе в университете, о работе, что греха таить, не слишком любимой. Но приходилось врать, все время держать в голове, что у нее был муж и что ее отец – бывший военный. Удивительно быстро Олеся к этому привыкла, ложь слетала с ее губ легко и непринужденно, особенно когда она рассказывала забавные истории о разных школах, в которых ей якобы пришлось учиться. Рассказывала о тамошних ухажерах и, чтобы польстить Жене, высмеивала их недостатки и смешные черты.
– А ты изменилась, – сказал ей однажды Женя.
Олеся ощутила уже привычную слабость в ногах и произнесла с бледной улыбкой:
– Я знаю, постарела…
– Это я постарел, – перебил ее Женя. – Ты только стала еще красивее. Но у тебя изменились глаза.
«Сейчас совру про контактные линзы», – подумала Олеся и спросила:
– А что глаза?
– У тебя в те годы были удивительные глаза, прозрачные, словно покрытые коркой льда. Однажды ты отвечала у доски, а я все смотрел в твои глаза и вдруг подумал, что ты могла бы сыграть Снежную королеву. Потом сообразил, что королева – взрослая тетка, а ты – девочка. И тогда я начал сочинять историю про детство Снежной королевы. Я тогда вообще постоянно что-то сочинял, и чаще всего – про тебя. У меня получилось, что Снежная королева прежде была такой же девочкой, как Герда, и у нее тоже похитили брата. Она пошла его искать, но поиски ее сложились не по-сказочному, а по правде, а я тогда очень уважал эту правду жизни, презирал все, в чем, на мой взгляд, ее не было. И в царство снега она пришла такой злой и обиженной, что немедленно сменила на посту прежнюю, престарелую королеву.