Читать интересную книгу Вампиры - Стивен Джонс

Тускло звякнув, оружие ударилось о землю. Непроизвольно Гэвин перевел на него взгляд. Короткий, широкий меч. Он снова взглянул на труп.

Приториус стоял перед ним, поддерживаемый рукой палача. Залитая кровью голова завалилась вперед, и палач, поняв этот поклон как знак, аккуратно опустил тело к ногам Гэвина. Тот наконец оторвал зачарованный взгляд от трупа и оказался лицом к лицу со своим спасителем.

Ему потребовалось не больше секунды, чтобы собрать эти грубые черты воедино: удивленные, безжизненные глаза, прорезь рта, уши, как ручки кувшина. Статуя Рейнолдса. Она осклабилась, показав слишком маленькие для огромной башки зубы. Молочные зубки, которые выпадут, прежде чем появятся коренные. Однако выглядела статуя уже получше — это было видно даже в полумраке. Лоб ее, казалось, стал выше; вообще лицо стало более пропорциональным. Это по-прежнему была размалеванная кукла, но кукла, претендующая на большее.

Статуя неуклюже поклонилась, и было слышно, как заскрипели суставы. И тут Гэвин осознал всю нелепость происходящего. Она поклонилась, черт подери, она улыбнулась, она убила, и все же не может она быть живой, или как? Он поклялся себе, что потом сам в это не поверит. Позже он найдет тысячу причин, чтобы не принять возникшую перед ним действительность, объяснит все потерей крови, растерянностью, паникой. Как-нибудь он убедит себя забыть это безумное видение, и все станет по-прежнему, будто ничего и не было.

Если бы только суметь выдержать все это еще пару минут.

Видение протянуло руку и прикоснулось к челюсти Гэвина, легко скользнув грубо вырезанными пальцами по губам и по нанесенной Приториусом ране. Кольцо на мизинце вспыхнуло искоркой света — точно такое же кольцо, как у него.

— У нас останется шрам, — произнесла статуя, и Гэвин узнал голос. — Ай-яй-яй, как жаль, — запричитала она. Это был его голос. — Ну ничего, могло быть и хуже.

Его голос. Боже Всемогущий! Его, его, его. Гэвин тряхнул головой.

— Да, — кивнула статуя, поняв, что он понял.

— Только не я.

— Увы.

— Но почему?

Статуя отняла руку от его челюсти и прикоснулась к своей собственной, указав пальцем место, где должна быть рана, и как только это произошло, крашеная поверхность вскрылась и на ней образовался шрам. Но кровь не выступила: у этой твари не было крови.

И все же разве этот лоб не стремился уподобиться его собственному и разве этот пронзительный взгляд не был похож на его взгляд… А этот чудесный рот?

— А мальчишка? — спросил Гэвин, пытаясь собрать факты воедино.

— Ах, мальчишка… — И статуя закатила свои бесформенные глаза к небу. — Тоже мне, сокровище. Знал бы ты, как он рыпался.

— Ты искупался в его крови?

— Но я иначе не могу. — Статуя склонилась к телу Приториуса и вложила пальцы в его расколотую голову. — Эта кровь старовата, но тоже сойдет. Мальчишка был лучше.

Существо мазнуло кровью Приториуса себе по щеке, как индеец, решивший встать на тропу войны. Гэвин не смог скрыть отвращения.

— Это что, большая потеря? — поинтересовался истукан.

Ответ был, конечно, отрицательным. Смерть Приториуса вовсе не была потерей — и какая уж там потеря, если какой-то накачанный наркотой мальчишка-хреносос потерял немного крови и сна, потому что этому размалеванному чуду нужно есть, чтобы расти. Каждый день повсюду происходят вещи и пострашнее — настоящие кошмары. И все-таки…

— Не можешь найти оправдания моим действиям, — подсказала статуя, — они противны твоей природе? Вскоре и я стану таким же. Я откажусь от прошлого, перестану мучить детей, потому что увижу жизнь твоими глазами, получу частицу твоей человечности…

Истукан поднялся, и его движениям по-прежнему не хватало упругости.

— А пока что, я буду поступать так, как считаю нужным.

На щеке у него, в том месте, где была размазана кровь Приториуса, кожа обрела уже восковой оттенок и гораздо меньше походила на крашеное дерево.

— У меня нет имени, — объявил он. — Я брешь в теле этого мира. Но я и тот самый безупречный человек, незнакомец, о котором ты молился в детстве. Ты мечтал, что он придет за тобой, назовет красавчиком и унесет тебя, обнаженного, с улицы прямо в окно Небес. Ведь это я, разве не так?

Как оно узнало, это существо, о его детских фантазиях? Как смогло оно догадаться об этом образе, о вознесении из зачумленной улицы прямо в Небесный дом?

— Все просто: я — это ты, — ответило существо на этот немой вопрос, — только стремящийся к совершенству.

Гэвин кивнул в сторону трупов:

— Ты не можешь быть мной. Я б ни за что такого не сделал.

Было неучтиво порицать существо за своевременное вмешательство, но вопрос оставался вопросом.

— Не правда ли? — поинтересовалось существо. — А я думаю, что сделал бы.

В ушах Гэвина прозвучал голос Приториуса: «Надругаться, так сказать, над смазливостью». Он вновь ощутил прикосновение ножа к подбородку, тошноту, беспомощность. Разумеется, он это сделал бы, тысячу раз сделал бы, и считал бы при этом, что вершит правосудие.

Статуя не нуждалась в том, чтобы он признал это вслух: все и без того было очевидно.

— Я тебя еще навещу, — пообещала размалеванная рожа. — А пока что, на твоем месте… — она усмехнулась, — я бы рванул отсюда.

На мгновение Гэвин испытующе заглянул статуе в глаза, затем двинулся в сторону улицы.

— Не туда. Лучше здесь.

Существо указало на дверь в стене, едва заметную за гниющими кучами мусора. Так вот как ему удалось появиться столь тихо и неожиданно.

— Избегай главных улиц, вообще старайся не попадаться никому на глаза. Когда придет время, я найду тебя.

Гэвин не заставил себя уговаривать. Чем бы ни объяснялись события этой ночи — что сделано, того не воротишь. Не время задавать вопросы.

Не оглядываясь больше, он скользнул в дверной проем, но того, что он услышал у себя за спиной, было достаточно, чтобы все внутренности у него завязались узлом. Хлюпанье грязи, довольное урчание твари — звуки, достаточно красноречивые, чтобы можно было представить себе, какой там совершается туалет.

На следующее утро все произошедшее накануне казалось бессмыслицей. Внезапного прозрения, которое объяснило бы суть этого кошмара наяву, не случилось. Налицо были лишь голые факты.

Фактом в зеркале был глубокий порез вдоль челюсти, запекшийся и ноющий гораздо сильнее, чем дырявый зуб.

Фактом в газетах — репортажи о том, что в Ковент-Гардене были найдены два тела, в которых опознали известных преступников. Оба были жестоко убиты в «бандитской разборке» — так сообщала полиция.

И в его собственном мозгу — неотвратимое сознание того, что его непременно найдут, рано или поздно. Его видели с Приториусом, и кто-нибудь наверняка настучит в полицию. Может быть, тот же Кристиан, если, конечно, пожелает. И тогда они кинутся за ним, сядут ему на хвост, вместе со своими ордерами и наручниками. И что он сможет им сказать в ответ на обвинения? Что человек, который это сделал, был вовсе не человек, а какой-то истукан, который постепенно становится его двойником? Вопрос не в том, посадят его или нет, а в том, какая именно дыра ему грозит — тюрьма или психушка?

Впадая то в отчаяние, то в сомнение, он отправился в травмпункт, чтобы показать врачу свой порез. Там он терпеливо прождал три с половиной часа, вместе с дюжиной таких же ходячих больных.

Врач оказался настроен не слишком благожелательно. Он сказал, что накладывать швы уже бессмысленно, слишком поздно: рану можно и нужно промыть и перевязать, но шрам теперь останется наверняка. «Почему вы не пришли ночью, сразу после того, как это случилось?» — спросила сестра. Он только пожал плечами: какое им дело? Напускное сочувствие не утешало ни капли.

Повернув на свою улицу, он увидел возле дома машины, синий свет, кучку соседей, которые шептались, сплетничали, зубоскалили. Слишком поздно претендовать на остатки своей прошлой жизни. Пришли чужие и завладели его одеждой, его расческами, его духами, его письмами — и они прочешут все это, как обезьяны в поисках вшей. Он знал, как тщательно работают эти ублюдки, если им надо, как легко они присваивают и растаскивают по кускам человеческую личность. Пожирают, высасывают — они могут стереть вас с лица земли так же верно, как пуля, с той лишь разницей, что вы остаетесь жить, — ходячее пустое место.

Делать было нечего. Жизнь его досталась им на осмеяние и оплевание, и возможно, пара-тройка из этих отморозков занервничают, когда увидят его фотографию и задумаются, а они сами как-то раз во время ночного приступа похоти не этого ли мальчишку сняли?

Пусть их. Милости просим. Отныне он вне закона, ибо законы защищают собственность, а он ее лишен. Они ободрали его как липку или близко к тому: ему негде жить, у него нет ничего, что он мог бы назвать своим. Даже страха у него не было, что самое странное.