Читать интересную книгу Баланс столетия - Нина Молева

Возвращение из лагерей. Реабилитация. О них со временем станут говорить вообще. Что состоялись. Что были массовыми. Что люди вступали в нормальную жизнь…

Но почему-то никто не обратится к статистике: сколько из вернувшихся действительно восстановились в былых возможностях, были поддержаны государством, а сколько так и остались ущемленными «в родех и в родех» — в последующих поколениях детей и даже внуков. Просто в такой статистике не было нужды: она бы заставила совсем по-иному осмыслить то, что происходило.

Бывший руководитель кафедры в ИФЛИ, поэт и литературовед Яков Зунделович не смог преодолеть всех положенных инстанций для возвращения в Москву и кончил свои дни в Средней Азии. Без жены, инженера-слаботочника красавицы Бэлы, сгоревшей от неизлечимой болезни в ста километрах от Москвы, как говорили, в Богом проклятом Александрове: приближаться к столице на меньшее расстояние политзаключенным не разрешалось. Дочь задержалась на Урале.

Не распахнулись двери издательств перед десятками литераторов, в том числе перед Платоном Набоковым. И не из-за недостатка таланта. Нет. Сортировка допускаемых и недопускаемых, высветляемых прожекторами средств массовой информации велась по совсем иным критериям. Отделы кадров за обшитыми железными листами дверями и партийные органы санкционировали или не санкционировали допуск к известности, особенно в области культуры. Большинство «лагерных» поэтов, как их станут называть, смогли печататься в специальных сборниках, которые появились только в 1990-х. Они были обречены на жизнь на обочине. Тем более речь шла о «формалистических» разногласиях.

И притом Хрущев не менее активно, чем покойный вождь, вмешивался в вопросы эстетического характера. Жесткость идеологической линии партии возводилась в степень личных вкусов, в степень «понимаю — не понимаю», «МНЕ нравится — МНЕ не нравится».

В 1957-м будет «тихо отменено» постановление 1948 года о музыке. Только стоит вспомнить, что произошло это в канун Всемирного фестиваля молодежи и студентов, которому впервые предстояло проходить в Москве. И ни с кем-то из реабилитированных, а с Тихоном Хренниковым появился в царской ложе Большого театра Никита Хрущев, чтобы всей силой партийного аппарата поддержать новое произведение комиссара от музыки. Премьеру оперы «Мать» по повести Максима Горького!

Художественные критерии здесь были неуместны, зато протокол высокого посещения полностью, до мелочей, повторял протокол посещения Большого театра Сталиным. Хренников также имел возможность обмениваться мнением об оперном искусстве с руководителем партии и правительства и каждый раз в присутствии Микояна.

* * *

Не успевшая просохнуть краска на фасадах домов. В центре. Вычищенные до глянца улицы, по которым будут ездить гости. Море цветов. Там, где им предстоит встречаться с «московской общественностью», садовники заканчивали работу уже ночью. Пустые тротуары. И наполненные продовольствием магазины. Весь «подозрительный элемент» был срочно вывезен на 101-й километр. За остававшимися неблагонадежными наблюдали милиция и внутренние войска. В форме и без формы.

Всемирный фестиваль был действительно неслыханным по сложности испытанием для советской столицы.

Для изоляции гостей было предусмотрено все. Отдельные гостиницы с особой прислугой. Вихрем проносившиеся от места до места автобусы: гости могли лишь помахать москвичам в окошко. Даже возможность продать носильные вещи, если кому-то понадобятся лишние рубли на сувениры — матрешек и балалайки. Их реализация происходила в специальном магазине на Преображенском рынке, куда устремилась «прибарахлиться» часть москвичей. Носильное платье совсем не от Диора, зато яркое, броское и по грошовой цене.

Свидетельством либерализма стал и павильон с выставкой живописи. Гостей. И тех, кого впервые отберут органы по своим, старательно скрываемым критериям. Когда новый президент Академии художеств живописец Борис Иогансон обратится со своими недоумениями к министру культуры Е. А. Фурцевой, ответ будет почти злым: «Не ваша компетенция». — «Союза художников?» — «Нет, как, впрочем, и не Министерства культуры». Фурцева явно досадовала, но и не договаривала.

Не отличавшийся уравновешенным характером Борис Иогансон изливал свое негодование за моим рабочим столом, когда по его просьбе помогала ему писать историческую часть доклада для торжественного заседания, которое должно было состояться в Большом театре по случаю 200-летия Академии художеств. Российской. Императорской.

Иогансона участие молодых советских художников тем более касалось, что среди них фигурировал ученик его ленинградской академической мастерской Илья Глазунов. В свое время он был зачислен в мастерскую профессора вопреки возражениям Иогансона — «по анкетным данным», как определил очередной кадровик. Его профессиональные возможности настолько не устраивали педагога, что Иогансон не допустил необычного студента до дипломной работы. Слишком плохое знание рисунка и анатомии, слабая живопись.

«Пишите, как хотите, — твердил Иогансон, ученик Константина Коровина, — но сначала пройдите нормальную школу». Школа в данном случае отсутствовала. Формальный же распорядок, обязательный для каждого учащегося, игнорировался администрацией. Так и не получив диплома, Глазунов был переведен в Москву, получил — вещь невероятная! — прописку, великолепную квартиру, мастерскую и работу в Управлении по обслуживанию дипкорпуса — место преподавателя рисунка и живописи для жен дипломатов. Это назначение ответило на все недоуменные вопросы.

На фестивале в советском разделе экспозиции ленинградец вошел в плеяду тех, кого органы определяли как «авангардистов» и «диссидентов»: Яковлев, Краснопевков. Никто не знал, что так заявила о себе специальная сусловская программа под кодовым названием «Эхо» — создание управляемого сколка с тех реальных тенденций и перемен, которые зрели внутри советского искусства. В следующем году в том же павильоне, но уже в отсутствие иноземных гостей, состоится первая открытая выставка учеников Белютина из творческих групп, и тем самым заявит о себе самобытное и независимое от идеологических казарменных параметров направление «Новая реальность», представленное профессиональными художниками.

* * *

Европа становилась ближе или дальше? Дальше, потому что преграды, стоявшие на пути малейшего движения в ее сторону, обозначались все более явственно.

Живопись, увиденная молодежью на фестивале, независимо от одаренности или полной бесталанности ее авторов, была современной и не могла не будоражить воображения, не толкать на собственные поиски. Хотя советские искусствоведы стеной встали на защиту соцреализма. Разоблачение разлагающегося Запада стало самой доходной темой публикаций (сколько же их авторов сегодня перешло в разряд тонких знатоков и пророков так называемого подпольного искусства и «авангарда», обрело вес и непререкаемый авторитет в глазах зарубежных, особенно немецких специалистов по советской живописи!). А разразившаяся травля Бориса Пастернака только подтверждала: никаких перемен партия не допустит. Хрущевское половодье не разольется.

…Говорили, что именно в этой низкой, словно распластавшейся под сероватым потолком комнате антресолей старинного барского особняка на Тверском бульваре родился Александр Герцен. Бывшая усадьба Яковлевых — нынешний Литературный институт, в глубине заросшего старыми липами сада. Преподавание здесь, особенно на факультете, где занимались только члены Союза писателей (так называемые Высшие литературные курсы), было делом тем более нелегким, что каждый из моих слушателей уже имел литературное имя, своих читателей и свое мнение на все случаи жизни, особенно по части искусства. Виктор Астафьев, Евгений Носов, Юрий Гончаров, Новелла Матвеева, Анатолий Знаменский, Римма Казакова, будущий классик белорусской литературы Владимир Короткевич, десятки имен изо всех республик Советского Союза. Я говорила о мировом искусстве и постоянно о современном, провоцируя бесконечные и настолько жаркие споры, что зимой приходилось распахивать настежь все окна аудитории, из которых валил пар.

В тот день на лекцию опоздал весь курс. Извинение было простым: общее писательское собрание в Доме кино на Поварской, на котором исключили из Союза Бориса Пастернака. Обязаны были быть все. Все и были. Не искали предлогов для отсутствия. Не уклонились от голосования. Это звучало почти торжественно: «Единогласно!»

«А вы читали „Доктора Живаго“?» Без смущения: «Не пришлось». — «А стихи Пастернака?» Кто-то когда-то вроде бы перелистал, кто-то вообще ничего не перелистывал. «И, значит, единогласно?» Точнее, чем Галич, трудно было сказать:

Нет, никакая не свеча,Горела люстра.Очки на морде палачаСверкали шустро!         А зал зевал, а зал скучал —         Мели, Емеля!         Ведь не в тюрьму и не в Сучан,         Не к «высшей мере»!И не к терновому венцуКолесованьем,А как поленом по лицуГолосованьем!         И кто-то в спину вопрошал:         «За что? Кого там?»         И кто-то жрал, и кто-то ржал         Над анекдотом…

Незаметно уходили из жизни настоящие художники: Николай Крымов, Варвара Степанова, Роберт Фальк… Последние годы жизни Фальк бывал у нас каждую субботу. Это были потаенные праздники, ради которых стоило каждый раз готовить какое-нибудь необыкновенное блюдо, разыскивать бутылку-другую настоящего хорошего вина, выкладывать на стол старое серебро. У Фалька было его мягкое кресло рядом с Марией Никитичной. Бабушке доставляло удовольствие старомодно угощать, художнику — ощущать внимание хозяйки. Дома у Роберта Рафаиловича все складывалось по-другому.