Я начал речитатив «Все прошло, забыт уже отец мой» почти говорком, голосом белым, болезненным, беззвучным, таким, который, как мне кажется, больше всего подходит для выражения состояния души несчастного героя. Затем возникли первые мелодии, и в любовном дуэте с Офелией я развернул голос в полную его силу. Раздались шумные аплодисменты и этого было достаточно, чтобы восстановить у меня нормальное кровообращение и наполнить радостью сердце Бенедетты, которая ждала меня, волнуясь и дрожа. Во всех последующих сценах успех мой шел, все усиливаясь до самой вакхической песни. Это каденция до того блестящая, что выдержать ее на одном дыхании, даже при достигнутой путем неутомимых упражнений невероятной вокальной акробатике, значит,— говорю это смело — перейти в область почти сверхъестественного. И тут энтузиазм публики дошел до пароксизма, вылился в безумную овацию. Еще до того, как я кончил, меня перебили шквалом аплодисментов. Однако я не отважился ответить на несмолкаемые требования бисировать из уважения к авторитету Манчинелли и ожидал приглашения на это с его стороны. Но Манчинелли сам в глубине своей души артиста наслаждался моим успехом и энергичным жестом предложил мне повторить то, что то понравилось публике. Должен искренне признаться, что на мой вкус и с точки зрения художественности наименее удачным моментом в опере является как раз вакхическая песня. Но в общей массе публики мой Гамлет неизменно связывался именно с ней. Это, к сожалению, доказывает, что толпа больше всего ценит в оперном артисте силу и звучание его голоса. Я знал певцов моего поколения, исполнителей, обладавших совершенным мастерством и сценическим обаянием. Но публика, хотя и отдавала должное их умению, оставалась неудовлетворенной и, говоря о том или другом, всегда замечала: «Как жаль, что у него уже нет голоса».
Возвращаясь к «Гамлету», скажу, что, по-моему, самая замечательная часть в опере — третье действие. Здесь моя эмоциональность имела возможность выявить себя наиболее совершенно, широко и полно. И как раз здесь, именно в монологе и сценах с Офелией, так же как и в драматическом дуэте с матерью, я из ненависти к условности и из стремления к правдивости вносил в действие некоторые изменения. Я вовсе не претендую на то, что моя трактовка роли Гамлета не подлежит критике, но могу с чистой совестью утверждать, что она абсолютно законно принадлежит одному мне. Я не копировал никого из артистов моего времени. Я — не без влияния горячих и полных смысла указаний Бенедетты — выражал только то, что подсказывали мне упорная работа и моя большая любовь к искусству, только то, что меня вдохновляло и вызывало мое восхищение.
Когда кончился мой лиссабонский контракт, Пачини, воодушевленный моими непрерывными триумфами, предложил мне еще пять раз выступить в «Гамлете». Я согласился продолжить контракт с целью окончательно овладеть любимым образом. Успех сопровождал меня неизменно. Все билеты на девятое представление были раскуплены за неделю. А потом пришло время расстаться с Лиссабоном, который остался для меня навсегда тем городом, где я впервые воплотил образ, самый любимый из всех в моем обширнейшем репертуаре. Нужно было бы перо более умелое, чем мое, чтобы описать волнение, испытанное мной при отъезде.
Глава 22. ОСТАНОВКА В МИЛАНЕ
Сто тысяч лир по русскому чеку. Подарки из Петербурга. Эстетические развлечения. Болезнь Бенедетты. Выступаю в Милане с Карелли и Карузо. Смерть Бенедетты и ее последствия. Мое безутешное горе. Жуткие галлюцинации и полезная встряска. Благодетельная роль Эдоардо Сондзоньо. Новая жизнь.
Брат и сестры ждали меня уже в Милане. Они приехали туда из Пизы. Нечего говорить о том, как они радовались нашей встрече. Взволнованные, мы вспоминали то одно, то другое, и больше всего — нашу дорогую маму. Я сказал своим, что из Петербурга должны прибыть два ящика с подарками, полученными мною, когда я уезжал оттуда. На следующий день я отправился в банк, чтобы получить деньги — сто тысяч лир — по русскому чеку. Директор банка захотел лично со мной познакомиться и посоветовал мне превратить эту сумму в процентные бумаги, которые обеспечат мне недурной доход. Но я в данный момент пожелал получить всю сумму банковыми билетами, и кассир выдал мне сто купюр по тысяче лир, не без того, чтобы предупредить меня об опасности иметь при себе такую сумму. Из предосторожности я заложил объемистый пакет себе на грудь под рубашку. Выйдя из банка, я остановил такси, взволнованным голосом указал адрес моего дома и, подъехав к воротам, поспешно сунул шоферу десять лир вместо полагавшихся четырех, сказав ему, чтобы он выпил за мое здоровье. Таксист — у него был нос пьяницы на манер Ферравиллы в роли синьора Текопиа,— сорвав с головы шляпу, воскликнул: «Черт возьми, если бы все оказались такими, как вы, было бы меньше нищеты!» Мы жили на верхнем этаже, и лифта не было. Я взбежал наверх одним духом и остановился на площадке, чтобы отдышаться. Тут же я вытащил из-под рубашки спрятанный на груди драгоценнейший пакет и позвонил в колокольчик. За дверью происходила невероятная суматоха, потому что — как я и предупреждал — из Петербурга прибыли и были уже открыты ящики с подарками. В гостиной на мебели, на рояле, на стульях, на полу, словом — везде, была настоящая выставка футлярчиков. Надо всем красовались серебряные венки из лавровых и дубовых листьев, доказательства моих триумфов. Брат и сестры были потрясены. Едва я вошел, они бросились мне на шею и чуть не задушили поцелуями. А Нелла, самая из них чувствительная, рыдала навзрыд. Чтобы дополнить эту сцену семейной радости иллюзией, что дух нашей дорогой мамы, витая над детьми, видит все это, я велел закрыть окна гостиной, достал из кармана пакет банкнот и высоко подбросил его. Банковые билеты разлетелись во все стороны, попадали на разложенные драгоценные предметы, рассыпались по полу. Все это было так удивительно, что казалось нереальным, казалось сказкой тысячи и одной ночи. Не стоит говорить о том, что от всего этого изобилия, плодов моей трудной, хотя и успешной работы, в доме ничего не осталось, и еще заслуживает упоминания то, что этот эпизод оказался для меня таким необыкновенно волнующим. Конечно, я впоследствии зарабатывал суммы значительно большие, чем привезенная мною тогда из России, но ни одна не принесла мне более острого, более захватывающего удовлетворения.
Жилище мое продолжало украшаться произведениями искусства: кое-какими картинами определенной художественной ценности, небольшими изделиями из бронзы. Я начал любить живопись. Посещал Галерею Бреры, сокровищницу стольких шедевров. Не пренебрегал и выставкой современного искусства. Но меня всегда в большей степени привлекала живопись прошедших веков, особенно эпохи Возрождения и в частности флорентийская. Наслаждался я, кроме того, старыми церквами Милана. Возвращался несколько раз в собор, вспоминая черные дни моего ученичества. Теперь я всматривался во все с другой точки зрения. Находил необыкновенную гармонию в роскошном лесу из камня, и не столько снаружи, где все эти шпили казались мне нагромождением, сколько внутри. Снова увлекся чтением. В то время попала мне в руки биография Леонардо да Винчи. Естественно, мне захотелось увидеть прославленную Тайную вечерю и, ах!—как болезненно отозвался во мне вид этого великого произведения искусства, почти разрушенного временем. Я останавливался иногда, рассматривая более внимательно, чем делал это раньше, памятник гениальному Леонардо на площади перед Ла Скала, и он со своей густой, волнистой бородой и длинными волосами казался мне каким-то божеством. Но, увы! — жизнь проведенная мной в моей новой квартире, была для меня неожиданно омрачена.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});