Ну или что-нибудь в этом роде. Я представил себе, как у Фазера отвиснет челюсть, если сказать ему правду — вторые стуки идут. Я очень опасался, что весь запас его доброжелательности и великодушия будет исчерпан. Испарится в одну секунду, как вода, попавшая в плавильную печь. Что он вскочит, сердито скажет: ну знаете! И уйдет в свою комнату, качая головой. А потом, чего доброго, вызовет Сашеньку для тяжелого разговора. А я буду сидеть один в столовой, ловить долетающие через закрытую дверь звуки, стараясь угадать слова, которые ранят мою любимую. И кончится все скоропалительным отъездом на выселки, на Профсоюзную, поближе к генералу Шебякину, не к ночи будь он помянут. А любимая расстроится, будет плакать… При этой мысли я ощутил резкую боль где-то в животе. Внутренний голос… или нюх… или кто он там, проснулся и вяло среагировал: ничего себе. Если каждый раз, когда любимая всплакнет, ощущать физическую боль… мы далеко уйдем. Молчи, сказал я ему. Она почти никогда не плачет. Или очень редко.
Но, так или иначе, на вопрос Фазера надо было отвечать. Пауза и так уже затянулась.
И я сыграл труса. Повернулся к Сашеньке, лучезарно ей улыбнулся и сказал:
— Саша, ты не помнишь точно, когда мы познакомились?
Но она нисколько не смутилась. Сказала:
— О, мы с Сашей знаем друг друга целую вечность.
Вся прелесть была в том, что она не соврала. Правда факта и правда — чего там еще? Явления? Контекста? Эпохи? Нет просто — абсолютная правда, и все.
— А нельзя ли поточнее? — настаивал вредный старикан. — Вечность — это сколько примерно? Она хоть в чем измеряется? В годах, в неделях? В секундах?
Сказав про секунды, он засмеялся. Пошутил, понятное дело. И мы оба с готовностью подхватили шутку и засмеялись неестественно громко.
Потом Сашенька, посерьезнев, сказала:
— В световых годах. Нет, правда. А вообще, отстань, отец, нам считать неохота. Тем более что непонятно, с какого момента отсчет начинать. Я вот, например, веду его с одного дня, по-моему, это была пятница, три года назад. А Саша, кажется, иначе.
«Рустам! Она опять про Рустама!» — Это была очень неприятная мысль. Я-то думал, что мы с ним покончили…
Но главное было достигнуто. Фазер отстал. Перешел на другие темы.
Но потом… Потом академик вдруг объявил, что хочет поговорить со мной один на один. Ох, как же это нам с нюхом не понравилось — совсем. И Сашенька насторожилась. Стала говорить, что все устали, серьезные разговоры отца с женихом надо перенести на другое время. Но Фазер настаивал.
Я посмотрел внимательно на Сашеньку, она пожала плечами. Что делать: потешь старика. Но потом, вслед, еще послала мне взгляд, означавший: но ты там поосторожнее. Не попадись в западню какую-нибудь, но и отца особенно не обижай… Я ответил ей глазами: не волнуйся, все будет в порядке. Ох, как же я ошибался…
Началось все достаточно безобидно. Как полагается, первый вопрос касался серьезности намерений. Смешно, нелепо, бессмысленно спрашивать, кто же признается в несерьезности? Но уж это такая несокрушимая традиция. Со времен, по крайней мере, Древнего Египта отцы и матери задают этот вопрос женихам. Он неизбежен. Ну вот и я смирился. Ответил, поклялся в окончательной и бесповоротной серьезности. Это было легко и приятно — потому что говорить правду всегда легко и приятно. Но про себя подумал: «На самом деле, товарищ академик, вам бы другое спросить: а не имеется ли у вас, уважаемый Александр, случайно, за кулисами женушки: такой миленькой, пухленькой и уже не слишком молодой? И нет ли у вас, часом, также и дочери? Эдакой маленькой очаровательной дурочки?» Вот тут бы я завертелся, как уж на сковородке.
Однако у меня и на это был приготовлен честный ответ: это непростая проблема, но она будет решена, потому что… Ну без объяснений понятно почему. Категорический императив.
Но вот потом… Совсем серьезные пошли дела.
— Я задаю все эти бесцеремонные вопросы, Александр, потому, что должен быть уверен, что смогу вам сказать две чрезвычайно важные вещи. Во-первых, для ясности… Вам Саша, наверно, рассказывала, у меня сложилась своеобразная репутация, сильно преувеличенная, без сомнения… но все же… человека инакомыслящего, чуть ли не диссидента. Смешное слово такое, иностранное… Но должен сказать вам честно. Эта репутация не совсем безосновательна. Я, особенно в более молодые годы, часто выступал с резкой критикой сложившегося порядка вещей… в том числе и публично. Давал интервью иностранным средствам массовой информации. Правительство было мной, мягко говоря, недовольно. В последние годы я отошел от активной политической деятельности, но не скрою: по-прежнему считаю, что курс на сворачивание контактов с внешним миром, особенно с Западом, на изоляцию и замыкание на себя, так называемую самобытность, совершенно губителен для страны. Да, Александр, я критикую и ситуацию с правами человека, и основными свободами и вообще с тем, как страна управляется. Это ненормально, когда спецслужбы, какие бы замечательные они ни были, подменяют собой и законодательную, и исполнительную, и даже судебную власть. Нам говорят, что это эффективно и отвечает национальному характеру, а я говорю: это путь в никуда, застой и загнивание!
Это был невероятный момент в моей жизни. Не то чтобы я никогда таких слов не слышал. Слышал, конечно. Вернее, читал — в донесениях агентуры. Мы их вылавливали, такие антигосударственные высказывания, в этом, собственно, и состояла наша работа. Правда, часто возникало ощущение, что это наши же агенты приписывали такие изречения кому-то, чтобы план выявления выполнить. Но в любом случае я впервые слышал их напрямую — из уст убежденного, умного, высокообразованного человека. А во-вторых, каждый раз, когда я раньше видел такую крамолу на бумаге, во мне неизменно поднималась горячая волна безотчетного гнева, почти бешенства. Вот он, вонючий, злобный враг, покушающийся на святое! Да как он смеет! Раздавить, раздавить насекомое! Приходилось себя сдерживать. Потому что сейчас не достославные времена Председателя Зудова, когда мы вовсю давили, сажали, стреляли. В массовом порядке. Когда Национальную Идею надо было спасать. Молодой Шебякин тогда совершал свои подвиги. Но в те времена и врагов реальных, западников, либерастов реальных хватало, было с кем бороться. А теперь где их, либералов, взять? Вот я впервые вижу живого.
Но главное: никакого гнева и ярости я почему-то на этот раз не ощутил. Скорее любопытство. Я вполне готов был допустить, что академик прав. Ну, возможно, не на сто процентов. На сто процентов никто никогда прав не бывает.
Воспользовавшись тем, что Фазер сделал паузу, замолчал, дав себе передышку, я тоже решил высказаться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});