И все же есть разные способы быть смелым или, скорее, равнодушным к тому, что может произойти. Человек может бросить вызов смерти, но может оказаться неспособным вынести позор или угрозу своей популярности. Так было – и так оно есть и сейчас – в случае с Троцким. Он был достаточно смел в отношениях с Лениным и мог встретиться лицом к лицу с враждебным мнением всего мира. Но он не был в достаточной степени независим, чтобы бороться с этими тенденциями, воплощенными в ленинской марионетке Зиновьеве, или чтобы отказаться от альянса с Зиновьевым даже после того, когда последний первым капитулировал и стал марионеткой Сталина. Он боялся, что о нем будут думать, что он меньше революционер, чем те, кто нападали на него, а в области демагогии и политической дальновидности ему не был равен ни Зиновьев, ни Сталин, ни весь партийный аппарат.
Этот страх, что его будут подозревать в том, что он не полностью отрекся от своего первоначального греха – меньшевизма, – и его безграничная уверенность в себе постоянно ложились, как тень, между этим замечательным человеком и ситуациями, которые касались лично его, так что ему не удалось применить к своему собственному развитию критерии, применяемые им к другим людям. Как будто история, логика и законы причинных связей, которые он понимал и с которыми так хорошо умел обращаться, вдруг резко остановились перед силой его собственной личности. Такое положение, безусловно, было вызвано его непревзойденным успехом в первые годы революции, ошеломляющей популярностью, которой он пользовался. В те дни он был так уверен в том, что, какова бы ни была судьба других, каковы бы ни были опасности для популярности и успеха, – для него, Льва Троцкого, жизнь сделает исключение. Но вместо этого он стал самой главной жертвой извращения революции!
Внутри самой российской партии первую организованную оппозицию политике как Ленина, так и Троцкого возглавила женщина – Александра Коллонтай. Александра не была старой большевичкой, но она вступила в партию большевиков даже раньше Троцкого и гораздо раньше меня. На протяжении этих нескольких первых лет революции она часто была источником личного и политического раздражения для партийных вождей. Не раз Центральный комитет выражал желание, чтобы я заменила ее в руководстве женским движением, способствуя, таким образом, кампании, направленной против нее, и изолируя ее от массы женщин. К счастью, я разгадала этот ход и отказывалась от этих предложений, подчеркивая, что никто не сможет выполнять эту работу так хорошо, как она, и пытаясь поднять ее авторитет и вызвать везде, где возможно, симпатию к ней.
К Девятому съезду партии последние крупицы профсоюзной автономии и рабочего контроля в промышленности были уничтожены и заменены контролем комиссаров над профсоюзами и Советами рабочих. Коллонтай возглавила рабочую оппозицию – движение против бюрократического удушения профсоюзов и за демократические права рабочих. Так как даже в то время было невозможно публично критиковать Центральный комитет или высказывать неофициальное мнение перед рядовыми членами партии, она имела достаточно мужества тайно отпечатать брошюру для распространения среди делегатов партийного съезда. Я никогда не видела Ленина таким разъяренным, как в тот момент, когда на съезде ему вручили одну из этих брошюр. Несмотря на тот факт, что оппозиция внутри самой партии была еще легальной, Ленин, заняв место на трибуне, осудил Коллонтай как злейшего врага партии и как угрозу ее единству. В своих нападках он дошел до намеков на некоторые эпизоды из личной жизни Коллонтай, которые вообще не имели никакого отношения к данному вопросу. Это была полемика такого рода, которая не делала Ленину чести, и именно тогда я поняла, до чего может дойти Ленин, преследуя свои стратегические цели в противостоянии партийному оппоненту. Я восхищалась Коллонтай за спокойствие и самообладание, с которыми она ответила на выпад Ленина. Среди приведенных ею примеров использования Центральным комитетом порочных методов против партийных «бунтовщиков» была названа и попытка Центрального комитета «отправить Анжелику Балабанову в Туркестан есть персики».
Как и многих других непокорных членов партии, ее вскоре отправили с дипломатической миссией. Для старых революционеров, подобных Коллонтай, это было наказанием: они отлучались от поля революционной деятельности. Но после лет, проведенных в Норвегии, Мексике и Швеции в качестве советского посла, Коллонтай, казалось, примирилась со своим положением и стала полностью поддерживать линию партии.
Глава 20
Когда Джон Рид впервые сказал мне в начале февраля, что в Петрограде находятся знаменитые американские анархисты Эмма Гольдман и Александр Беркман и что они хотят связаться со мной, моей первой реакцией было раздражение. Большинство анархистов, которых я знала, пока работала в Европе, всегда казались мне либо слишком категоричными, либо людьми утопических взглядов, не умеющими оценить или осмыслить объективные условия и обстоятельства. Эти их свойства в применении к России того периода, когда на пути революции было столько препятствий, когда были необходимы сверхчеловеческие усилия для их преодоления, могли привести только к поверхностным и незаслуженным выводам. Возможно, будучи членом партии, я тогда слишком легко принимала некоторые официальные обвинения, выдвигаемые в России против так называемых «инакомыслящих анархистов».
Рид развеял мои опасения относительно этих двух американцев, дав мне брошюру, в которой были собраны речи, с которыми они выступали в судах, когда их судили за антивоенную деятельность. Прочитав их и выслушав хвалебный отзыв Джона об их мужестве и преданности, я почувствовала легкий стыд за свое предубеждение. Ничто из того, что я увидела и услышала о них в России после их приезда, не изменило моего впечатления, которое я получила от этой брошюры с их речами или от описания Джона, а я следила за их деятельностью достаточно пристально, чтобы авторитетно говорить об этой деятельности. Я считаю своим долгом засвидетельствовать это из-за жестоких нападок, направленных против них обоих со стороны европейских и американских радикалов после того, как они уехали из России и выступили с критикой власти большевиков.
Когда Эмма пришла ко мне в «Националь» сразу после приезда из Петрограда в Москву, ее воодушевление, с которым она приехала в государство рабочих и крестьян, в основном уже остыло. В Петрограде она узнала о репрессиях, которым подвергались русские анархисты и другие инакомыслящие, о работе ЧК, о всепроникающей партийной бюрократии. И хотя она испытала потрясение и негодование, она еще не потеряла веру в тех, кого она считала настоящими вождями революции. Она все еще горела желанием работать на благо революции, даже когда сама выражала несогласие с тем, что считала перегибами. Она уже побывала у Луначарского и Коллонтай к тому времени, когда пришла повидаться со мной, и была убеждена, что оба они видели эти перегибы, но считали неразумным выражать протест. Когда она пришла ко мне, я была больна (результат моих недавних переживаний), и, когда мы начали беседовать, она внезапно разрыдалась. И в потоке слез она вылила передо мной все свое потрясение и разочарование, горечь от случаев несправедливости, свидетелем которых она стала и о которых слышала. Пятьсот казненных революционным правительством за один раз! Тайная полиция под стать старорежимной охранке! Подавление, преследование честных революционеров – все эти ненужные страдания и жестокость – разве для этого свершалась революция?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});