анонимных, — т.т. Троцкий и Зиновьев исключены из партии благодаря стараниям Сталиных, бухариных, молотовых …»[393]
Оппозиция наивно верила в то, что сформулировал на одном из ее закрытых собраний в Москве на Миусской улице в октябре 1927 года Троцкий: «Нас от рабочего класса, от партии, можно отделить только с мясом и кровью …»
Оппозиция давно, со времен Кронштадта, была, как мы показали, отгорожена от рабочих вместе со всей партией, но в отличие от Сталина, который это хорошо понял и действовал путем насилия, представители оппозиции в Ленинграде все еще витали в своих теоретических, абстрактных понятиях о «пролетариате» и думали, что во время принудительных демонстраций 7 ноября они могут получить поддержку масс. 6 ноября, одновременно с торжественным заседанием Ленинградского совета накануне 10 годовщины Октября, оппозиция собрала свое отдельное собрание, где в президиум были избраны Зиновьев, Лашевич, Евдокимов и прибывший из Москвы К. Радек.
«Ленинградская Контрольная комиссия в составе 12 человек — рассказывает в своей речи один из ее членов Десов — направилась с торжественного заседания Ленсовета с тем, чтобы, говоря прямо, разогнать это заседание. Когда пришли туда, там поднялся галдеж. Зиновьев злобно говорил: „По какому праву вы сюда пришли?“ Он заявил, обращаясь к оппозиционерам: „Надо гнать их в три шеи …“
Нужно сказать, — заключает свой рассказ на съезде член Контрольной комиссии, — что момент был чрезвычайно острый, и в особенности обострился этот момент тогда, когда Радек сбросил с себя пиджак и засучил рукава …»[394]
Устрашенная крошечным Радеком, комиссия решила не давать билетов на трибуну вождям «ленинградской оппозиции». Ставший теперь председателем Ленсовета ближайший друг Угланова Н. Комаров, бывший председатель ЧК в дни Кронштадта, торопился отомстить за свое понижение в 1922–1925 годах и на просьбу о билетах лидерам оппозиции ответил отказом.
Лишь в ответ на письмо Зиновьева и его друзей, где они оценивали отказ как «прежде всего, проявление политической трусости»[395], билеты, хотя и с запозданием, были посланы. Однако одновременно были приняты меры, — теперь уже непосредственно по линии ОГПУ.
По плану оппозиции ее представители должны были выступить перед колоннами собиравшихся перед заводами рабочих и служащих и призвать их продемонстрировать свое «политическое сочувствие» вождям оппозиции, которые наметили для себя место в той части Площади Революции (Дворцовая), где она соединяется с Мойкой у Певческого моста. Расчет их был, что колонны демонстрантов пройдут перед ними сначала, а потом уже окажутся перед официальной трибуной у Зимнего дворца.
На следующее утро, 7 ноября 1927 года, обе стороны приступили к действиям. Столкновения произошли перед воротами Путиловского, Балтийского и ряда других заводов. Их исход, как цинично объясняет уже цитированный нами секретарь Балтийского завода Богачев, был предрешен заранее. Богачев рассказывает, что трое оппозиционеров «выступили … о смене лозунгов перед демонстрантами» … — но он прибавляет: «мы предъявили им обвинение уже не в антипартийной деятельности, а в антисоветской»[396], т. е. выступавшие попросту были арестованы на месте подготовленными командами из ГПУ, прибывшими на машинах по заранее разработанному плану.
В 6 часов утра, дабы снять обвинение, выставленное в листовках, на квартиру Зиновьева были доставлены билеты на трибуну для него, Евдокимова, Бакаева и других.
Зиновьев и его сторонники заняли места отдельно, но едва кончился военный парад, как из первых колонн демонстрантов на них обрушился целый отряд «возмущенных противников», который, легко «прорвав» кордон милиции, не только быстро вытеснил оппозиционеров с площади, но и загнал их через мост на четвертый этаж одного из близлежащих домов.
По показаниям очевидцев, из рабочих колонн к главной трибуне неслись крики «долой ЦК», «долой Сталина!»; группы молодежи, видимо, вовсе не принадлежащие к оппозиции, пытались прорвать кордон милиции со стороны Адмиралтейства и Александровского сада, но здесь милиция проявила необходимую стойкость.
Были произведены многочисленные аресты. Вскоре исключенные из партии вожди «ленинградской оппозиции» по настоянию Кирова были все высланы из города, получив назначения на работу в разных областях СССР.
Итоги внутрипартийной борьбы наглядно показали как Каменеву и Зиновьеву, так и Троцкому, что на их борьбе между собой, как на гребне волны, поднялся Сталин. Каменев и Зиновьев не могли не помнить, что между XII и XIII съездами они, вооруженные «завещанием» Ленина, могли легко сбросить Сталина, но не сделали этого, видя в нем союзника против Троцкого.
Теперь, в 1926 году, им еще казалось, что если они объединятся с Троцким, то нет такого авторитета, который мог бы быть им противопоставлен.
Троцкий любил надевать маску скромности, но в действительности был исключительно честолюбивым человеком. Его неоспоримо первая роль в Октябрьском перевороте, его заслуги в создании Красной армии осознавались им как личные достижения, утвердившие навсегда его положение «второго человека» после Ленина. Все остальные, в том числе Каменев, Зиновьев, Бухарин, Сталин, казались ему стоящими где-то далеко позади, ибо они не входили в ходячую формулу гражданской войны «Ленин и Троцкий».
Троцкий любил власть. Он откровенно наслаждался ею, носясь в собственном поезде по фронтам гражданской войны. Он искренне верил и утверждал это еще и в эмиграции, что поезд председателя Реввоенсовета порой играл решающую роль в той или иной операции Южного, Восточного, Западного фронтов.
И теперь, одурманенный своим окружением, такими людьми как Преображенский, Серебряков, Крестинский, Муралов, Раковский, Иоффе, которые создавали вокруг него настоящий культ личности, он хотел, чтобы партия поднесла ему власть на золотом блюде.
Троцкий, один из главнейших создателей системы однопартийной диктатуры в России, несмотря на весь свой опыт, несмотря на весь свой бесспорный талант, не понимал или не желал видеть ее природы. Обладая большими административными способностями, проявляя порой необузданную энергию, он оставался ирреалистичным теоретиком, верившим до конца в то, что диктатура партии есть по существу диктатура пролетариата, которая действительно поддерживается рабочим классом.
Основным моментом политического бессилия Троцкого, основной причиной бесперспективности троцкизма в России была его исходная позиция, что «советское государство все еще является историческим инструментом рабочего класса»[396].
Партийная диктатура, несмотря на то, что он сам, начиная с 1923 года, называет ее «диктатурой фракции большинства», продолжает оставаться для Троцкого необходимостью или, как он сам пишет, «… существование пролетарской диктатуры остается и дальше необходимым условием социалистического развития экономики и культуры»[397]. Воля большинства народа, выяснение мнения народа о строительстве социализма остаются для Троцкого в 1926 году так же, как это было в 1918 году, лишь «перекличкой», пустым и ненужным, с точки зрения этого страстного теоретика, занятием.
Нет ничего удивительного, что кроме группы фанатиков и лиц, цеплявшихся за капитал, нажитый на перевороте и