Станция осталась позади. Западнее щебня и рваного железа — аэродром. «Тоже пусто».
— Молот! Не видно пушек, и самолетов тоже нет. Куда бомбы бросать?
— Я — Молот. Надо завалить водонапорную башню, там у них наблюдатели. А потом побарражировать над своей территорией юго-западнее аэродрома. Пока есть горючее. Может, какой-нибудь и прилетит транспортник
— Понятно. Выполняем!
Пара Осипова обогнула вражеское кольцо с юга, вышла вновь на железную дорогу и развернулась на запад.
— Бору, эрэсы пускать будем по одному, чтобы в лоб нам не стреляли. Бомбы бросать по моей команде самой плотной серией. Становись поближе. Понял?
Самолет ведомого покачался с крыла на крыло. И опять впереди реденькими красными прожилками огневая завеса. Осипов повел машину со снижением к земле, стреляющих не увидел, но послал вперед два эрэса. Вдогонку ушли цепочкой снаряды сержанта.
— Не горячись! Побереги.
Над развалинами показалась башня. Матвей по прицелу довернулся на нее. Больше маневрировать было нельзя. Снова послал вперед два снаряда и стал ждать, пока самолет придет на дальность бомбометания…
— Бору, приготовились… Бомбы… Молот, сбросили. Замедление семь секунд.
— Выходи из огня. Результаты бомбометания сообщит пехота.
Внизу опять снежное поле с прокатанной взлетной полосой, пустыми самолетными стоянками. Но сейчас зенитчики уже не спали: встретили «илы» разноцветными всполохами трасс. Осипов услышал хлопок разрыва, щелчок попадания, самолет слегка тряхнуло, как на воздушной яме. Территория врага кончалась.
— Как там у тебя, все нормально?
Борубай покачал самолет с крыла на крыло. Матвей осмотрел, сколько мог, самолет, проверил его исправность по приборам и пришел к выводу, что попадание пришлось по пустой конструкции. Можно было дежурить…
Осипову надоело петлять над перекрестком дорог, выписывать в воздухе бесконечное число раз фигуру, похожую на цифру «восемь». Глаза намозолила однообразная облачная серость и мелькающая безликая пестрота под крылом. Матвей уже не искал в небе неожиданно появившуюся точку, которая могла быть самолетом.
За эти двадцать минут над городом побывало еще три пары «илов», но ему смены пока не давали. Он завидовал проходившим позже него. «Сделал быстро, что приказали, — и восвояси». Завидовал им и сочувствовал Борубаю, которого, наверное, уже до тошноты довела сегодняшняя тренировка в групповой слетанности.
Горючее подходило к концу. Пора было проситься домой.
— Молот, я — Триста двенадцатый, мне пора домой по горючему.
— Сколько еще можешь продежурить?
— Не более двенадцати минут.
— Хорошо! Сделай еще две восьмерки, мы тебя сменим очередной парой.
— Понял, выполняю.
Прошло две-три минуты, и в эфире прозвучала тревога:
— Триста двенадцатый, я — Молот, как слышишь?
— Хорошо слышу.
— Сейчас пехота передала, что минут пятнадцать назад на Луки прошел «юнкерс». Давай быстро за ним.
— Понятно!… Борубай, пошли! Скорость побольше, может, еще и не улетел.
Матвей повел машину вверх, поближе к облакам, чтобы был побольше обзор, да и стрелять на пикировании сноровистей. Минута полета, и впереди снова показались развалины, а ближе и левее — белое ровное поле. Ю-52[15] уже взлетал.
— Бору! Видишь «юнкерс»?…
Посмотрел на ведомого. В форточке фонаря торчали рука и поднятый вверх палец.
— Хорошо. Атакуешь первый. Выход из атаки с разворотом влево. Если не собьешь — повторная атака.
…Светлячки снарядов зенитной артиллерии остались сзади. «Юнкерс» уже в воздухе. Моторы на полной мощности коптили. Летчик, сколько мог, задрал самолет вверх — набирал высоту. А до облаков ему всего триста метров.
— Бору, бей наверняка, облака близко. Ну, пошел! Прикрою! Мотору полные обороты!
Матвей круто положил машину на левое крыло. Отсчитал в развороте десять секунд и сразу вправо. Взгляд назад. Сзади все спокойно, истребителей нет. Нашел впереди «юнкерс» и впившийся в его хвост «ил». Борубай стрелял. Вражеский стрелок тоже. Кто кого?
Осипов сам пошел в атаку. Передний «ил» начал отваливать, и, хотя еще было далековато, Матвей дал пушечную очередь. Теперь по выходящему из атаки стрелок стрелять не решится.
«Юнкерс» рос в прицеле. Матвей наложил поперечную линию прицела на передний мотор. Теперь самолет врага летел в перекрестье, туда, где пойдут снаряды, и нажал на все гашетки…
Проскочил под угловатым фюзеляжем и с разворотом пошел за Борубаем. Оглянулся назад: самолет врага перевернулся на спину и сначала уперся неубирающимися колесами в небо, а потом, наклонившись моторами вниз, устремился к земле…
— Бору, хватит. Пристраивайся. Пойдем домой. Поздравляю с первой победой!
Борубай ликовал. Впервые перед ним так близко был враг и он стрелял в него. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее командиру, но на самолете был только приемник — радость сердца осталась неразделенной.
За спиной осталась война. Но возбуждение атаки не проходило. Сержант нет-нет да и смотрел в прицел, где только что, всего десять минут назад, виднелся вражеский самолет. «Юнкерс», как икряной сазан, был неповоротлив. Близкое расстояние позволило рассмотреть подпалины от моторной копоти на крыле и фюзеляже, черную полосу, окантовывающую опознавательный крест. По рулям управления было видно, что фашистский летчик пытался сманеврировать, но не успел.
Пара «илов» летела на высоте двести метров. Летчики отдыхали. И Матвей решил посмотреть, как Борубай будет себя чувствовать и что делать, оставшись в небе один.
— Бору, хватить бездельничать. Выходи вперед. Пойдешь домой самостоятельно. Я буду ведомым.
Борубай, услышав в окрике командира улыбку, обрадовался. Добавив обороты мотору, стал обгонять машину командира.
Аэродром! Благополучная посадка и доклад.
…Осмотрев самолет, Борубай подошел к Матвею:
— Товарищ командир, задание выполнил. Самолет исправен. Какие ко мне замечания?
— Замечаний нет. Поздравляю тебя с победой. «Юнкерс» твой.
— Нет, командир! Вы стреляли по нему сами. И после атаки вашей, агай, он упал!
— Раз командир говорит, что ты сбил, значит, сбил. Какой еще разговор? Не перечь старшему.
Осипов засмеялся. Обнял сержанта:
— С победой тебя… Петров, Зарубин, поздравьте молодца с первым успешным воздушным боем.
Техники заулыбались. И, не дожидаясь очереди, сразу оба взяли его, как ребенка, в охапку. Оторвали от земли, смеялись и качали на своих сильных, мозолистых руках.
Осипов от души посмеялся. Но, увидев слезы на глазах Талгата, посерьезнел:
— Хватит, мужики, нарушать субординацию. Спасибо за самолеты и искренность вашу. Давайте к лошадям, а мы на КП… Талгат, будешь докладывать о выполнении задания. Расскажешь, что видел, что чувствовал. Скажешь о сбитии «юнкерса», как я тебе сказал… Если что надо будет дополнить, я скажу после…
Митрохин оборвал начало доклада Борубая:
— Почему ты, а не Осипов докладывает?
— Товарищ командир, моя вина. Я же ввожу человека в бой. Учу видеть и думать. Себя и врага оценивать. Прошу его послушать. Будем знать, что он за джигит. С пользой воюет или нет. Может, он, слепой и глухой, безнадежный!
Замолчал улыбаясь.
Митрохин подобрел:
— Давай сержант, докладывай свою зрелость и зрячесть!
Борубай проснулся. Волк и «юнкерс», сведенные сновидением в один ряд, пропали. В тишине слышно было посапывание спокойно спавших. Где-то за черным потолком, выше крыши, в глубоком ночном небе на тихой басовой ноте гудел железный шмель.
«Чей? Война не спит… А ты, Борубай, далеко улетел, в самое детство. Забыл наказ командира, что про войну нельзя забывать и во сне. Злости не будет. А без нее убить могут. Сам станешь для «мессершмитта» убегающим волком…»
Но тут опять мысли перепутались, и он провалился в бездумную тишину.