Читать интересную книгу Шпион судьбу не выбирает - Игорь Атаманенко

Дело предстоит плевое: забрать-отдать. Всего-то! Но когда тебе уже за шестьдесят, то за каждым столбом, в каждой проезжающей мимо машине тебе чудятся вражеские контрразведчики, вооруженные наручниками. Они звонят по мне! Вся эта мура лезет мне в голову во время осмотра Лувра, я пытаюсь от нее избавиться и оживляю в памяти бородатый анекдот об американце из Техаса, приехавшем на экскурсию в Париж: «Вы знаете, — рассказывает он своим друзьям по возвращении на родину, — я осмотрел Лувр за пятнадцать минут» — «Как вам это удалось?» — «Вы же знаете, как быстро я хожу!»

…Закрытая пуленепробиваемым стеклом мужиковатая Мона Лиза, исполненная великим Леонардо да Винчи так, будто писал он ее, глядя на свое отражение в зеркале, не вызывает никаких эмоций. И что только находят в ней толпы японцев, постоянно окружающих этот застекленный шедевр? А может, только они и находят, а мы, европейцы, нет?

Холодный мрамор Венеры Милосской, наоборот, греет душу, но на ум идет не возвышенное, а приземленное: «В нашем российском правительстве крала бы даже Венера Милосская, если бы у нее были руки». Присмотревшись, я замечаю диспропорцию между головой Венеры и ее торсом, не говоря уж о пышной заднице, и вновь разочарованный иду прочь. Честно говоря, в изысканных дворах Лувра дышится легче, и можно долго рассматривать Двор Наполеона и стеклянные пирамиды, чувствуя себя молодым Бонапартом. В зале сфинксов я восхищаюсь украденными им в Египте образцами, чувствуя себя загадочным сфинксом. В склепе Лувра я гремлю костями, в зале манежа хочется превратиться в жеребца — эх, я бы им показал, этим парижским кобылкам! На память приходит вчерашнее посещение «Мулен Руж». Уж как там крашенные блондинки-кобылки задирают ноги, так просто «и-го-го»!

Хочется с ногами влезть в шедевр Делакруа, в картину «Свобода», стать ближе к полуголой бабе, которая с винтовкой и с флагом убегает с баррикады от развязного Гавроша. Похоже, что этот проходимец овладевает бабами исподтишка, дождавшись, когда они окончательно захмелеют и заснут в укромном уголке таверны. В промежутках он появляется на баррикадах в жилетке и бухает в воздух из пистолета. Очевидно, за этим делом его и подсмотрел Эжен Делакруа, незаконнорожденный сын великого дипломата-пройдохи и неуемного бабника Талейрана…

«Лувр — не наш Эрмитаж, у нас — богаче!» — мысленно выношу я вердикт и выхожу на площадь, забитую туристами.

Суматошно мелькают видеокамеры и фотоаппараты. Греются на солнышке прикормленные голуби, которых хочется поджарить и сожрать. Кстати, нигде в Париже такого блюда не найти, одни разговоры. Может, во времена старика Хема и Скотта Фитцджеральда что-то и было, но сейчас…

Какой-то старичок богемного вида, выйдя из туалета и напрочь игнорируя присутствие дам, самозабвенно застегивает ширинку. Я воочию убеждаюсь, что наши враги лгут, утверждая, что по этому признаку можно вычислить русских разведчиков. Да и где они, русские разведчики? Кроме меня — никого…

Медленно тащусь по Тюильри. Резиденция французских королей была предана огню активистами Парижской Коммуны, а теперь на революционном пепелище разбит сад.

Едва живой выхожу на Пляс де ла Конкорд, автобусы и автомобили лезут друг на друга — где же хваленая французская галантность? Тут было бы совсем неуютно, если бы на тротуарах не потрескивали весело жарящиеся каштаны, не разносился горький запах кофе, смешанный с ароматом дорогих французских духов и зловонием затхлой кухни, и… не группа туристов из категории «новых» русских. Я узнаю их, даже если они во всем от Версаче, Гуччи или Кардена. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск посвящен египетскому фараону Рамзесу Первому. Из толпы следует вопрос: «А чего это фараон, в натуре, решил в Париж приехать, типа, парижанок хотел пощупать за попки?»

Так и тянет ответить ему на вопрос встречным вопросом: «А ты, если уж сюда приехал, хоть попытайся скрыть окостенелость твоих мозговых извилин!»

Обычно люди пытаются как-то скрыть собственную неосведомленность, делают какие-то уточняющие вопросы, но, похоже, — это не для «новых» русских. Они — все оплатили, в том числе и прилюдную демонстрацию своего бунтующего невежества!

Наверное, здесь, на Пляс де ла Конкорд, Маяковскому пришли в голову строки «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва!»

Хотя вряд ли. Это место не могло навевать ему, подрядному глашатаю большевиков, сентиментальность, презираемую всеми ратоборцами-максималистами. В 1793 году на Пляс де ла Конкорд в очередной раз была доказана действенность самого совершенного и гуманного орудия Великой французской революции — гильотины. Протеже большого человеколюба, врача по профессии Жустена Гийотена, она легким дуновением ветерка снесла голову жены Людовика ХVI, королевы Франции Марии-Антуанетты… Кстати, мало кому известно, что мсье Гийотен не был изобретателем «секиры революции» — гильотины. Отнюдь! Ранее она с успехом применялась и в Шотландии, и в Италии. Доктор Гийотен был противником мученических казней и лишь добился, чтобы мгновенно убивающая гильотина стала официальным революционным орудием казни. Гийотен бесконечно переживал, что его имя таким нелепым образом вошло в историю. После его смерти его дети поспешили сменить фамилию…

Стоп! Опять в башку лезет всякая чертовщина. Гильотина, кровь, головы… Когда, черт подери, оставят меня в покое эти обезглавленные бомжи, дело «Вурдалаки»?! Ведь более десяти лет минуло с тех пор, и на тебе — даже в Париже они меня достали! А все потому, что с детства я не привык оставлять какое-то начатое дело на полпути. Черт бы подрал эти домостроевские замашки!

«Забудь о «Вурдалаках», Леон, выкинь их из головы, — говорю я себе, — ты же в Париже. Где эти обезглавленные бомжи, и где ты?! Они остались в прошлом, а ты реализовал наконец свою мечту и прибыл в город, о котором Эрнест Хемингуэй так великолепно отозвался, назвав его «праздником, который всегда с тобой». Ну, так и празднуй, черт возьми, времени-то судьбой не так уж много отмерено!»

Чтобы переключить свое внимание на что-то более приятное, — себя тоже надо уметь обманывать! — я вхожу в подвернувшуюся таверну, заказываю продукт, экзотический даже для наших «новых», и начинаю священнодействовать над мидиями по-провансальски, которые мне подают в эмалированной кастрюльке, горячей, как пламя всеочищающего ада, откуда они, мидии, торчат, раскрывши свое лоно…

Черт возьми, опять сексуальные реминисценции, да когда ж это кончится! Уж не взять ли девочку напрокат? Нет, денег на это командировкой не предусмотрено, так что, друг мой, продолжай «сношать» кого-нибудь по памяти. Увы, это так же невозможно, как и хмелеть по памяти…

Если французская «наружка» наблюдает, облизываясь от зависти, как я поглощаю мидии, то она мне, конечно, этого не простит — какую-нибудь каверзу потом устроит непременно. И будет права, отомстив мне за устроенный сеанс садомазохизма…

Немедленно прочь из таверны!

…Я вхожу в какую-то анфиладу магазинчиков, торгующих антиквариатом, всякими дорогими безделушками, ранее принадлежавшими французским королям, их вассалам и завоеванным ими нациям и народам. Содержимое каждой лавчонки убеждает меня, что на долю любого туриста, приезжающего в Париж, еще достаточно нераскрытых тайн. Это ощущение усиливается, когда я натыкаюсь на галерею, где свободно — были бы деньги! — можно приобрести полотна всемирно известных художников: Эдуара Мане, Поля Сезанна, Ван Гога, Гогена и обожаемого мною Тулуз Лотрека. Подлинники!

Увы, на мои командировочные можно приобрести разве что запах этих картин. Кстати, о запахах. Вчера у магазина «Самаритэн» какие-то отвязные коммерсанты, парень и девица, приняв меня за американца, пытались всучить мне запаянные консервные банки, наподобие пивных, по пять франков за штуку. Уверяли, что в банках закатан ни много ни мало — воздух Елисейских полей. На банках по-английски были исполнены надписи: «весенний воздух», «осенний воздух», «утренняя свежесть», «вечерний бриз» и так далее.

Я замедлил шаг. Развязная пара оценила мой поступок со своей, коммерческой, колокольни. Я же просто искал подходящие слова, чтобы изящно, не по-американски, ответить на их притязания.

— Простите, — наконец нашелся я. — Воздух с Елисейских полей — это прекрасно, но я ищу консервированные экскременты апостола Петра!

…Двигаясь мимо лавчонок, сплошь увешанных картинами мастеров разных эпох, от классицизма до постимпрессионизма, краем глаза замечаю какие-то странные статуэтки, подсвечники и настольные лампы. Они вносят некоторый диссонанс в интерьер галереи и не могут не привлечь моего внимания. Подхожу к прилавку и начинаю их рассматривать. Боже праведный, да это же настоящая кунсткамера, но как оформлена! Все выставленные на продажу предметы домашнего интерьера имеют заполненные жидкостью прозрачные полости, в которых находятся… человеческие головы. Прямо наваждение какое-то! Я от них бежал из Москвы, с Пляс де ла Конкорд, и вдруг… с чем боролся, на то и напоролся! Тут голов, отделенных от туловища, целая коллекция. Негритянские — цвета зрелого баклажана, с курчавыми волосами, расплющенными носами и коровьими губами. Китайские — желтые, с тремя волосинами вместо бороды и хищным прищуром щелочек вместо глаз. На лбу у одной самурайской головы замечаю каллиграфически исполненный красный иероглиф. Славянские — бородатые, разухабистые, испитые хари. Встретишь такую в ночи — враз обделаешься от избытка чувств…