Читать интересную книгу Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город - Джордж Манро

Противников новой столицы можно свести в две большие и довольно аморфные группы. Первая, олицетворяемая князем Щербатовым, состояла из представителей старой знати, живших в центральных районах страны. На их взгляд, ни один город не мог заменить собой Москву – центр всего русского: традиционную столицу, оплот православия, хранительницу духовных ценностей. Петербург же, напротив, казался им совершенно не русским городом. К тому же, – и этого не могли не ощутить те вельможи, которые имели опыт содержания дома в обеих столицах, – цены в новой столице были заметно выше, чем в старой.

Вторую группу, которую огорчало возвышение Санкт-Петербурга над Москвой, составляли люди, не принадлежавшие к дворянству и утверждавшие, что рост Петербурга наносит им экономический ущерб. Это были в большинстве своем московские купцы и ремесленники, а также жители других городов Центральной России.

Неприятие Петербурга обеими этими группами отчасти проистекало из ненависти ко всяким новшествам вообще. Они не желали видеть никаких выгод и с осуждением смотрели на зло, которое, по их мнению, Петербург принес в Россию: нечестность и алчность (их-то и демонстрировали купцы в опере Санктпетербургский Гостиный двор), бессердечие и черствость нового чиновничества, а также «городские пороки» столицы, в противоположность «сельским добродетелям»[772]. Разногласия между приверженцами Санкт-Петербурга и Москвы уже в XVIII в. имели подтекст конфликта между иностранцами и националистами, который в XIX в. перерос в борьбу славянофилов и западников. В городе на Неве действительно было большое иноземное население, и эти нерусские люди в гораздо большей мере составляли одно целое с городом, чем когда-либо составляла московская Немецкая слобода с Москвой. Иностранцами были не только купцы и ремесленники новой столицы, но и многие архитекторы, художники, учёные, даже чиновники и офицеры армии и флота.

Вызов традициям

Психологическая грань влияния Санкт-Петербурга, вероятно, была особенно ощутимой для десятков тысяч простых русских людей, которые находились в экономической или иной зависимости от города. Хотя Россия оставалась преимущественно сельской, экономически отсталой страной ещё десятки лет после царствования Екатерины, влияние новой столицы, бесспорно, начинало сказываться в том, как русские, затронутые её воздействием, воспринимали себя и окружающий мир. Те, кто переселялся в город, переживали хотя бы частичный разрыв традиционных семейных и общественных связей с деревней. Отходничество, т. е. сезонный уход из деревни в город на заработки, стало в XVIII в. привычным явлением деревенской жизни и распространялось всё шире в XIX в.[773]. В Петербурге отходник находил модель жизни, отличную даже от московской, не говоря уже о промышленных и торговых городах поменьше. Так, Петербург был гораздо более светским. Кроме нескольких церквей, заменённых вскоре на соборы имперского величия, в центре города почти не было русских православных приходских храмов. Здесь были куда заметнее католические, лютеранские, армянские церкви, где молились иноверцы. Пусть русские приходские церкви окружали ядро города, но в центре уютно разместились только религиозные учреждения с функциями государственного уровня – Святейший синод, Петропавловский собор с гробницами императоров и императриц, церковь Св. Исаакия, где крестили младенцев императорского дома, церковь Казанской Божьей Матери, быстро становящаяся памятником русской воинской славы. Не было в Петербурге и многочисленных монастырей. Те несколько мужских и женских монастырей, которые находились здесь, располагались вовсе не в центре, а на окраине, с той стороны, что ближе к сердцу России. Петербург был не городом церковников, а монументом могуществу государства.

Этого не могли не замечать крестьяне, приходившие в новую столицу. Как же могущественна эта империя, которая меньше чем за сто лет сумела воздвигнуть один из величайших европейских городов, так что он стал напоминать Вавилон или Париж![774] Говорили, будто бы крестьяне из окрестностей Петербурга в конце XVIII в. пели об этом песню:

Сколько Бог в России благ!..На болотистых лугах,Где вода и тина были,Где скот, люди не ходили,Там хлеб сеем ныне, жнемИ в скирды снопы кладем.Даже сеем льняно семя.О златое наше время!Наш к тому стремится дух,Кто заложил Петербург!Мы к нему пылаем вечно,Любим как Петра сердечно,Любим как его душой,Он любви достоин той!Да здравствуют его потомки в роды!Их будет счет столетия, не годы![775]

Впрочем, превращение болот в поля и леса было скорее заслугой Петра и его потомков, чем божьей милостью.

Но контрапунктом к теме светского города в царствование Екатерины возникла одна из радикальнейших религиозных сект в русской истории – скопцы, сознательно избравшие Петербург своим Новым Иерусалимом, священным городом новых детей Израилевых. Последние екатерининские двадцать лет признанный вождь этой наименее просвещённой из сект, Кондратий Селиванов, распространял свою ересь среди купцов, ремесленников, крестьян столицы, выбрав этот город за то, что здесь можно было встретить людей из любых мест европейской части России[776].

Петербург давал прибежище и юродивым – людям, в средневековой русской традиции известным как «юродивые Христа ради». Самой известной из них при Екатерине была Ксения Блаженная, которую в конце концов Православная Церковь официально причислила к лику святых в 1988 г. Согласно преданию, она начала юродствовать за несколько лет до прихода Екатерины к власти и пережила императрицу на несколько лет. Говорят, что Ксения была очень популярна у простого народа – у торговцев, извозчиков, лавочников, работных Петербургской стороны, где она жила. В городе, который Екатерина превозносила за просвещённость и отсутствие религиозного фанатизма, люди, как издавна повелось на Руси, искали религиозного утешения у блаженной Ксении, о существовании которой Екатерина, наверное, не знала[777].

То, как Селиванову удавалось не попадаться властям на глаза, а Ксении Блаженной оставаться невидимой для бюрократии, говорит ещё об одной черте Петербурга, противоположной традициям деревенской жизни, – об анонимности, которую давал город. Можно было отправиться туда, чтобы скрыться. И наоборот, тесным деревенским взаимоотношениям в городе не было места. Анонимность проявлялась по-разному. По донесениям полиции, на городских улицах и в водоёмах нередко находили трупы людей, которых никто не разыскивал. Если нельзя было установить личность погибшего по его вещам, а ни друзья, ни родственники не являлись за телом, то чаще всего его отвозили в одну из больниц для анатомических исследований или, что случалось реже, тихо хоронили на кладбище для бедняков и бродяг.

Многие иностранцы, приезжая в Петербург, искали анонимности, чтобы начать жизнь с чистого листа. Как писал приехавший в Петербург в 1757 г. член французского посольства де Л’Опиталя, «нас осадила тьма французов всевозможных оттенков, которые по большей части, побывавши в переделке у парижской полиции, явились заражать собою страны Севера. Мы были удивлены и огорчены, найдя, что у многих знатных господ живут беглецы, банкроты, развратники, и немало женщин такого же рода, которые, по здешнему пристрастию к французам, занимались воспитанием детей значительных лиц; должно быть, что эти отверженцы нашего отечества расселились вплоть до Китая…»[778].

Европейцы всех мастей знакомились с Россией через петровское «окно в Европу», которое для них становилось «окном в Россию». Возможно, Екатерина огорчалась, когда многие иностранцы, увидав обе столицы, воображали, будто узнали всю Россию. Однако, посещая обе российские столицы, они, по крайней мере, показывали, что на Западе всё больше значения придают России, причём самые благоприятные из их впечатлений обычно относились к Петербургу. Для многих молодых англичан из высшего общества Санкт-Петербург стал одной из остановок в ходе гранд-тура или составной частью заменявшего его Северного тура. Иностранцы – члены Санкт-Петербургской Академии наук, особенно немцы, отправлялись из Петербурга в экспедиции в «Татарию» и Сибирь, а по возвращении издавали научные исследования, существенно пополнявшие европейские знания о России. Другие, как математик Леонард Эйлер, историк Герхард Фридрих Мюллер, статистик Генрих Шторх, добавляли престижа Академии своими многолетними трудами в её стенах и тем самым утверждали Петербург с его растущей известностью в кругу великих городов Европы.

К концу екатерининского царствования Санкт-Петербург достиг таких размеров, которые позволяли ему распространить серьёзное влияние на обширные районы, уходящие вглубь материка. Это отчасти было просто результатом его величины и концентрации больших масс населения. Но при этом влияние столицы было гораздо шире, чем то, которое могло бы дать одно только многочисленное население. Присущие Петербургу экономические функции порта, промышленного и банковского центра как магнитом притягивали в него товары и услуги со всей России. Дополнительным преимуществом Санкт-Петербурга было то, что он являлся оплотом высшей политической власти и её начинания, призванные облегчить жизнь в столице, затрагивали гораздо более широкую территорию. Это объяснялось одной уникальной особенностью Петербурга: неприветливая северная земля, окружавшая его, просто не могла прокормить город. Обратив этот недостаток, в принципе грозивший гибелью, в уникальное преимущество, город научился добывать средства существования в более отдалённых местах, и таким образом в контакт со столицей вступили многие области Российской империи, не говоря уже о Европе в целом. Петербург существовал, и его присутствие ощущалось в дальних и ближних краях.