Читать интересную книгу Ключи Царства - Арчибальд Кронин

В это утро старый священник чувствовал себя как-то шатко и отчаянно нервничал. Ему нужно было получить кое-что от епископа. Он терпеть не мог просить об одолжениях, но на этот раз он должен выпросить то, что ему надо. Когда в скромную гостиницу, где он остановился по прибытии парохода в Ливерпуль, пришел вызов на прием к епископу, у него екнуло сердце.

Отец Чисхолм храбро расправил свою помятую сутану, привел в порядок не первой свежести воротничок. Он еще вовсе не так стар. Он еще полон энергии. Теперь, когда время перевалило далеко за полдень, Ансельм, несомненно, пригласит его к завтраку. Он, Фрэнсис, будет оживленным, обуздает свои отвратительный язык, будет слушать рассказы Ансельма и смеяться его шуткам, он не пренебрежет и тем, чтобы немножко, (а может быть, и очень) польстить Ансельму. Фрэнсис от всего сердца надеялся, что нерв в его поврежденной щеке не начнет дергаться, а то он будет выглядеть прямо как помешанный. Было без десяти час. Наконец, в коридоре поднялась какая-то довольно сильная суматоха, и епископ Мили решительным шагом вошел в комнату. Может быть, он спешил, — он был очень оживлен, быстр, его глаза излучали сияние на Фрэнсиса, но и не упускали из виду часов.

— Мой дорогой Фрэнсис! Как чудесно снова увидеть тебя! Ты должен простить это маленькое опоздание. Нет, нет, не вставай, прошу тебя. Мы поговорим здесь. Здесь… здесь как-то интимнее, чем у меня в комнате.

Он проворно подтянул стул и с непринужденной грацией уселся у стола рядом с отцом Чисхолмом. Ласково положив свою мясистую холеную руку на рукав священника, он подумал: "Боже милостивый! Каким он стал старым и хилым!"

— А как поживает милый Байтань? Монсеньор Слит говорит, что он процветает. Я очень живо помню, как я был в этом городе, пораженном чумой и обреченном на смерть и опустошение. Поистине рука Бога легла на него. Ах, это были мои первые шаги, Фрэнсис. Я тоскую иногда по тем временам. А теперь, — улыбнулся он, — я всего-навсего епископ. Как по-твоему, я очень изменился с тех пор, как мы расстались с тобой там, на Востоке?

Фрэнсис рассматривал своего старого друга с каким-то странным восхищением. Годы, несомненно, пошли на пользу Ансельму Мили. Зрелость пришла к нему поздно. Его пост придал ему достоинство, заставил сменить былую экспансивность на обходительность. У него была прекрасная осанка, и он высоко держал голову. Мягкое, полное лицо епископа освещалось теми же бархатистыми глазами. Он хорошо сохранился, у него все еще были свои зубы и тонкая упругая кожа. Фрэнсис сказал просто:

— Я никогда не видел, чтобы ты выглядел лучше.

Ансельм, довольный, наклонил голову.

— О temporal О mores![70] Все мы уже не так молоды, как были когда-то. Но я выгляжу не очень старым. Откровенно говоря, я считаю, что нужно быть совершенно здоровым для того, чтобы сохранить работоспособность. Если бы ты знал, что мне приходится выносить. Они посадили меня на диету. И у меня есть массажист — здоровенный швед, который буквально вколачивает в меня страх Божий… Боюсь, — сказал он с внезапной искренней заботливостью, — что ты-то совсем не заботился о себе.

— Я чувствую себя рядом с тобой настоящей старой развалиной, и это истинная правда. Но сердцем я молод… во всяком случае стараюсь быть. И я еще годен кое на что. Я… Я надеюсь, ты не очень недоволен моей работой в Байтане?

— Мой дорогой отец, твои усилия были поистине героическими. Конечно, мы несколько разочарованы цифрами… монсеньор Слит мне только вчера показал… — голос звучал вполне благосклонно. … За все тридцать шесть лет твоего пребывания там у тебя меньше обращенных, чем у отца Лоулера за пять лет. Не подумай, пожалуйста, что я тебя упрекаю — это было бы слишком жестоко. Как-нибудь на досуге мы поговорим об этом обстоятельно. А пока… — его глаза задержались на часах, — можем ли мы что-нибудь сделать для тебя?

Наступило молчание. Потом совсем тихо Фрэнсис ответил:

— Да… Да… Ваша Милость… Я хочу получить приход. Епископ чуть не потерял свой милостивый, ласковый вид.

Он медленно поднял брови, а отец Чисхолм продолжал с тихой настойчивостью:

— Дай мне Твидсайд, Ансельм. В Рентоне есть вакансия… тот приход больше, лучше. Переведи туда с повышением священника из Твидсайда. И дай мне… Дай мне вернуться домой.

Улыбка застыла на красивом лице епископа, потеряв свою непринужденность.

— Ты, милый Фрэнсис, кажется, хочешь управлять моей епархией.

— У меня есть особые причины просить тебя. Я буду так благодарен тебе…

К своему ужасу отец Чисхолм обнаружил, что голос не повинуется ему. Он оборвал разговор, потом добавил хрипло:

— Епископ Мак-Нэбб обещал дать мне приход, если я когда-нибудь вернусь домой, — он начал шарить во внутреннем кармане. — У меня есть его письмо…

Ансельм поднял руку.

— Ну, нельзя же думать, что я буду руководствоваться посмертными письмами моего предшественника.

Оба молчали. Потом с доброжелательной учтивостью Его Светлость продолжал:

— Конечно, я буду иметь в виду твою просьбу, но я ничего не могу обещать. Твидсайд всегда был дорог мне. У меня была мысль, что, когда я освобожусь от бремени обязанностей по собору, я создам себе там пристанище — нечто вроде маленького Кастель Гандольфо[71].

Он помолчал. Его слух, все еще острый, уловил звук подъехавшего автомобиля, а за ним голоса в вестибюле. Глаза дипломатически устремились к часам, приятные жесты стали более быстрыми.

— Ну… все, однако, в руках Божьих. Посмотрим, посмотрим.

— Если бы ты позволил мне объяснить, — робко возразил Фрэнсис.— Видишь ли, мне очень нужно создать дом… для кого-то.

— Ты должен рассказать мне все как-нибудь в другой раз.

Еще один автомобиль подъехал, и новые голоса послышались снаружи. Епископ подобрал свою фиолетовую сутану и сказал тоном сладким и полным сожаления:

— Страшно досадно, Фрэнсис, что я должен уйти. Я так предвкушал долгий и интересный разговор с тобой. У меня официальный завтрак в час. Я принимаю лорд-мэра[72] и членов муниципалитета. Увы, опять политика… дела школьные, водопроводные, финансовые… какое-то qui pro quo[73]… мне приходится быть биржевым маклером… но мне это нравится, Фрэнсис, мне это нравится!

— Я займу у тебя не больше минуты… — Фрэнсис резко замолчал и опустил глаза.

Епископ вежливо встал. Легко положив руку на плечо отца Чисхолма, он ласково, потихоньку подталкивал его к двери.

— Не могу выразить, с какой радостью я приветствовал тебя дома. Мы будем поддерживать связь с тобой, не беспокойся. А теперь я должен покинуть тебя. До свиданья, Фрэнсис… и да благословит тебя Бог.

На улицах поток черных больших лимузинов несся вверх по дороге, ведущей к высокому портику епископского дворца. Перед старым священником промелькнуло багровое лицо под бобровой шапкой, потом еще и еще лица, суровые и обрюзгшие … горностаевые меха… золотые цепочки… Дул сырой ветер, пронизывая его старые кости, привыкшие к солнцу и прикрытые только тонким тропическим костюмом.

Когда он уходил, колесо проезжавшего мимо автомобиля занесло вбок около тротуара и струя грязи взлетела вверх и залепила ему глаза. Фрэнсис вытер грязь рукой и, заглянув мысленно в давно прошедшие времена, угрюмо ухмыльнулся, подумав: теперь Ансельм отомщен за свое тогдашнее купанье в грязи.

В душе у него был холод, но сквозь разочарование, сквозь охватившую его смертельную слабость пробивалось неугасимое белое пламя. Он должен найти церковь, сейчас же, немедленно. Через улицу неясно вырисовывалась сводчатая громада нового собора — миллион фунтов стерлингов, превращенный в тяжелый камень и мрамор. Священник быстро заковылял к нему. Он дошел до ступенек широкой лестницы, ведущей в собор, поднялся по ним и вдруг остановился. Перед ним, на мокром камне верхней ступеньки, скорчился на ветру одетый в лохмотья калека. На груди у него был приколот кусок картона с надписью: "Старый солдат. Пожалуйста, помогите!" Фрэнсис долго смотрел на сломленную фигуру. Он вытащил из кармана свой единственный шиллинг и положил его в жестянку. Два никому ненужных солдата в молчании смотрели друг на друга, потом оба отвели глаза.

Отец Чисхолм вошел в собор, — это был pro-cathedral[74]. — полный красоты и молчанья, с гулко отдающимся эхом. В этом устремленном ввысь храме сложной архитектуры, с мраморными колоннами, богато отделанном дубом и бронзой, церковь его миссии уместилась бы в углу нефа и стояла бы там незаметная и забытая. Неустрашенный, он прошел прямо к главному алтарю, опустился на колени и начал молиться, молиться неистово, с непоколебимым мужеством и верой:

— О Господи! только один раз, один раз только, пусть исполнится не Твоя воля, но моя.

2

Спустя пять недель отец Чисхолм совершил, наконец, долго откладываемую экспедицию в Керкбридж. Когда он выходил из вокзала, хлопкопрядильные фабрики этого большого индустриального центра изрыгали своих рабочих на обеденный перерыв. Сотни женщин с обмотанными шалями головами спешили под проливным дождем, уступая дорогу только редким трамваям, с резким звоном проходившим по скользким и грязным булыжникам. В конце главной улицы Фрэнсис спросил о дороге, затем повернул направо мимо громадной статуи, воздвигнутой какому-то местному текстильному магнату, и оказался в более неприглядном месте: перед ним стиснутая высокими доходными домами простиралась грязная запущенная площадь. Он пересек её и углубился в узкий переулок, полный зловония и такой темный, что и в самый ясный день ни один луч солнца не смог бы в него проникнуть. Несмотря на его радость, на приподнятое настроение, сердце священника ёкнуло и упало. Он ожидал увидеть бедность, но это… Отец Чисхолм подумал: "Что я наделал из-за своей глупости и небрежности! Здесь так, будто находишься на дне колодца". Он вгляделся в номера над входными дверями домов, нашел нужный номер и начал подниматься по лестнице, на которой было темно и нечем дышать, — окна заросли грязью, газовые рожки не светили. Лопнувшая канализационная труба затопила одну из площадок. Поднявшись на три пролета, Фрэнсис споткнулся и чуть не упал. На ступеньках сидел ребенок, мальчик. Сквозь туманный мрак священник всмотрелся в маленькую рахитичную фигурку. Мальчик подпирал рукой тяжелую голову, упираясь острым локтем в костлявое колено. Кожа его была цвета свечного сала. Он был почти прозрачен и походил на утомленного старика. Ему могло быть лет семь. Вдруг мальчик поднял голову так, что луч света, проникший через разбитую застекленную крышу, упал на него. Впервые Фрэнсис увидел лицо ребенка. У него вырвалось приглушенное восклицание, и страшное потрясение волной обрушилось на него, он почувствовал его, как мог бы чувствовать корабль удары тяжелых волн. Это мертвенно-бледное лицо, поднятое к нему, поражало своим несомненным сходством с лицом Норы. Особенно глаза, громадные глаза на туго обтянутом кожей лице нельзя было не узнать.