Милица бегло обернулась, рука ее суетливо взбежала на колено, сминая платье, и замерла, не сложившись ни во что определенное.
Юлий не ответил на вопрос, но отец этого не заметил.
– Где ты измазался? И нечесан, – сказал он.
– Мы играли с ребятами в горячую руку. – Это были первые слова, что произнес Юлий.
– А! – понимающе протянул Любомир, но неясно было, понял ли.
Милица глянула с простодушным, почти детским любопытством. Может статься, в этом непередаваемом взгляде было нечто от зависти, смутно почувствовал Юлий. Который так плохо понимал людей, что ему чудились невероятные вещи.
И еще Юлию казалось – не менее беспочвенное соображение! – что Любомир испытывает настоятельную потребность чего-нибудь сказать, но не может придумать вопроса. А Рукосил знает множество разнообразных вопросов, но молчит.
– Так ты что, хочешь, наверное, вернуться к своим э… научным занятиям? – спросил, наконец, Любомир.
– Не знаю, государь, – честно ответил Юлий.
– Чему ты учился?
– Тарабарскому языку, государь. И всем тарабарским наукам.
Любомир болезненно крякнул и повел взглядом на Милицу. Она осталась безучастна.
– Хорошо, сынок, – заключил Любомир, – если хочешь, вернешься в столицу.
Юлий промолчал.
– Ну что же, – продолжал Любомир. – Теперь иди. Позднее… потом я с тобой поговорю. Ну, иди, – подтолкнул он Юлия отпускающим движением пясти.
В нездоровом, словно бы каком-то голом, вываренного цвета лице его было одно нетерпение. Отец, своевольно-изменчивый в счастливые времена, теперь, в трудный для себя час, чувствовал себя глубоко несчастным от невозможности покончить со множеством навалившихся сразу неудобств. Одним из таких неудобств и явился, очевидно, Юлий.
– Иди, – сказал Любомир, – потом… потом.
Потом в благоприятном расположении духа отец расцелует его не без чувства. Глаза Юлия наполнились слезами, он застыл.
– Позвольте, государь, напомнить вам, что тарабарского языка не существует в природе – это насмешка, – ровным, но достаточно громким и внятным голосом заговорил Рукосил. – Тарабарщиной называют всякую бессмыслицу и чушь!
– Это не так! Совсем не так! – воскликнул Юлий. Но поскольку говорил он по-тарабарски, Рукосил, хоть и прервался, чтобы с почтительным поклоном выслушать княжича, едва ли принял его болботание на свой счет. – Простите, – добавил Юлий, переходя на слованский, – но ваши слова не соответствуют действительности. Тарабарский язык существует.
Рукосил еще раз поклонился и продолжал:
– Вы сами видите, государь. Оставим в стороне неразгаданную смерть Громола. Он погиб, достойнейший из достойных. Явился другой наследник – Юлий…
– Послушайте, Рукосил, – возразил Любомир, поморщившись, – помнится вы настаивали… удалить княжича от двора.
– Благодарю, государь, у вас точная память. Так оно и было – настаивал. И я был прав, вот он наследник, жив. Он перед вами.
Любомир покосился на Юлия и, убедившись в справедливости Рукосилова утверждения, отвернулся. Великий князь терзался, не умея остановить поток дерзких речей. Казалось, что Рукосил, как мнилось Юлию, который плохо разбирался в оттенках человеческих отношений, изъясняется так гладко и складно именно потому, что чувствует себя вправе мучать присутствующих.
– И все же, государь, настаивая на удалении наследника, я и предположить не мог, на что способен изощренный женский ум.
– Почему ты молчишь? – воскликнул вдруг князь, обращаясь к супруге. Милица вздрогнула, но занавешенных тяжелыми ресницами глаз не подняла.
– …Не смея или, может быть, считая излишним покушаться на самую жизнь наследника, что было бы и небезопасно ввиду господствующих в обществе умонастроений, считая такое покушение, во всяком случае, преждевременным, Милица…
– Великая княгиня Милица! – сварливо поправил Любомир.
– Великая княгиня Милица задумала уничтожить наследника нравственно, искалечить и ум, и жизненные понятия юноши. Так извратить самые основы личности, чтобы наследник стал не способен к государственной деятельности. Сделать его посмешищем для умных людей и лишить народной поддержки.
– Не надо преувеличивать, Рукосил.
– Единственным наставником, товарищем и собеседником юноши в его полном удалении от общества был назначен некий сумасшедший старик дока Новотора Шала. Еще в семьсот пятьдесят девятом году этот сумасброд решением ученого совета был отстранен от преподавания в Толпенском университете на факультете богословия, государь. Несчастный, вообразив, что все ныне существующие науки, языки, вера не достаточно хороши для него, недостаточно хороши для воспарившего над прозябающим человечеством гения…
– Но ведь он клевещет, разве не видите?! – в волнении проговорил Юлий по-тарабарски, оглядываясь так, словно он желал призвать в свидетели низкой лжи собравшиеся вокруг толпы.
– Не надо преувеличивать, Рукосил, – повторил Любомир. – Я понимаю вашу верноподданническую тревогу. Боюсь только вы принимаете все слишком близко к сердцу.
Рукосил пожал плечами:
– Впрочем, государь, можете расспросить наследника сами.
– Этот человек… сумасшедший, он тут? – спросил Любомир.
– Его сюда доставят.
С некоторым трудом, словно насилуя себя, Любомир обратил взор к сыну и, верно, это малоприглядное зрелище: дико озирающийся, встрепанный, бормочущий невесть какую ахинею Юлий – заставило его отказаться от намерения задать один или несколько вопросов. Подозревая, что его понуждают углубляться в малоприглядные подробности, Любомир поспешил отступить.
– Хорошо, Рукосил, я все подпишу. Давайте. Я устал, Рукосил, – сказал он упавшим, плаксивым голосом. Ближе к середине стола возле грязного сапога лежал пергамент и несколько разбросанных перьев. – Я подпишу. Как я устал, Рукосил. Как ты мне надоел. Боже мой, Рукосил, ты мучаешь меня вторые сутки – я никогда тебе этого не прощу. – Одно из перьев он обмакнул в плоскую чернильницу с узким горлышком и подвинул исписанный на четверть или на треть лист. – Мила, Мил, а? – сказал он вдруг изменившимся голосом и поднял голову. – Ну что, Мила, а? Как?
Но Милица не считала нужным его утешать.
– Подпишите, государь, – прошептала она, едва слышно.
Любомир ждал, ждал, все еще надеясь, что она будет продолжать.
– Но как ты могла?… Изменить мне! – глубоким задыхающимся голосом, который волновал Юлия, наполняя его жалостью, говорил отец. – И с кем? – Он всхлипнул. – Сопливый мальчишка. Боже мой! Боже мой! Как я устал от всех вас, боже!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});