Читать интересную книгу Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

И все же, когда они на цыпочках и задерживая дыхание проходили через кухню, случалось, что под ногами их скрипнет какая-нибудь ступенька. В тот же миг в алькове раздавался хриплый, яростный крик:

– Собака! Уходи прочь, собака!

Амаро с трудом подавлял желание задушить эту бестию. Амелия дрожала, вся побелев:

А та продолжала выть:

– Там ходят собаки! Там ходят собаки!

Они вбегали в свою комнатку и запирались на ключ. Но хриплый, истошный вой, доносившийся словно из пучины ада, преследовал их и тут:

– Собаки дерутся! Собаки сцепились!

Амелия падала на кровать, обессилев от страха, и клялась, что ноги ее больше не будет в этом проклятом доме.

– Но чего ты хочешь? – раздражался Амаро. – Где же нам тогда встречаться? Не в ризнице же, на скамье?

– Что я ей сделала? Что я ей сделала? – вскрикивала Амелия, ломая руки.

– Ничего ты ей не сделала! Она сумасшедшая… Дядя Эсгельяс – несчастный человек… Ну, чего ты хочешь?

Она не отвечала. Но дома, по мере того как приближался час свидания, она начинала дрожать всем телом, вспомнив завыванье Тото, звучавшее в ее ушах даже во сне. И постепенно страх начал выводить Амелию из духовного оцепенения, в которое она впала, впервые очутившись в объятиях священника. Она спрашивала себя, простится ли ее грех. Хотя Амаро обещал ей полное прощение неба, его слова больше не успокаивали ее. Она видела, как по лицу падре Амаро разливается бледность, когда Тото начинает выть, как озноб страха перед адом пробегает по его телу. А если Бог снял с них вину, зачем он позволяет дьяволу, вселившемуся в парализованную, унижать их и глумиться над ними?

Она вставала на колени возле кровати и творила бесчисленные молитвы Пресвятой деве всех скорбящих, прося, чтобы матерь Божия просветила ее, открыла бы, что означает ненависть Тото, не посылает ли небо грозное предупреждение? Но Пресвятая дева молчала. Амелия не чувствовала, как бывало, блаженного мира, лившегося ей в душу в ответ на молитву, подобно струе теплого молока. То был знак божественной благодати. Но теперь, покинутая небом, Амелия бледнела и ломала руки. Она давала обет не ходить больше в дом звонаря. И все же наступал условленный день, и, вспомнив Амаро, постель на чердаке, поцелуи, уносившие ее на небо, огонь, пожиравший ее всю, она чувствовала, что бессильна противостоять искушению. Она одевалась, давала себе слово, что это последний раз, и, как только часы били одиннадцать, выходила из дома; уши ее горели, сердце дрожало от мысли, что скоро она услышит вой Тото, а тело жгла жажда объятий этого человека, который ляжет с ней на кровать в каморке звонаря.

Войдя в церковь, она не решалась молиться из страха перед святыми и сразу проходила в ризницу, как бы ища спасения подле Амаро, отдавая себя под защиту его сутаны. Видя, что она так бледна ж растерянна, он принимался шутить, чтобы успокоить ее. Ну не глупо ли портить себе все удовольствие из-за того, что в доме живет сумасшедшая? Амаро, впрочем, обещал найти какое-нибудь другое место для свиданий, а иногда, пользуясь тем, что в ризнице никого не было, старался чем-нибудь развлечь Амелию: показывал облачения, дароносицы, ризы, давал полюбоваться новым алтарным покровом или старинным кружевом на мантии; непринужденность его обращения со святыми предметами должна была успокоить ее, напомнить, что он все еще соборный настоятель и не утратил своего престижа в небесных сферах.

Однажды утром он развернул перед ней покрывало для статуи Пресвятой девы, присланное на днях в дар от одной Богатой почитательницы из Оурена. Амелия пришла в восхищение. Мантия была из синего атласа, изображавшего небо. Она была вся расшита звездами, а в середине ее пылало золотое сердце, окруженное золотыми розами. Амаро подошел с покрывалом ближе к окну, чтобы Амелия видела, как сверкает на нем выпуклое шитье.

– Великолепная работа, а? Эта мантия стоит несколько сотен мильрейсов. Вчера мы примеряли ее на статую… Получается чудесно. Только немного длинновато. – Он поглядел на Амелию, как бы сравнивая ее рослую фигуру с приземистой Богоматерью, и вдруг сказал: – Тебе оно было бы как раз впору. Ну-ка, примерь!

Она отступила:

– О боже, что ты! Какой грех!

– Вздор! – возразил он, приближаясь к ней с развернутым покрывалом, так что видна была подкладка из белого атласа, сверкавшего, как утренний снег. – Оно еще не освящено. Все равно что от портнихи.

– Нет, нет, – слабо протестовала Амелия; но глаза ее уже заблестели: ей и самой хотелось примерить покрывало.

Он стал смеяться над ней. Неужели она знает лучше священника, что грешно, а что дозволено? Или менина собирается учить его уважению к ризам святых?

– Ну же, не глупи. Дай примерить!

Он накинул покрывало ей на плечи, застегнул на груди аграф из чеканного серебра и отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться на испуганную Амелию в мантии, застывшую в неподвижности с улыбкой благочестивого восторга на устах.

– О милая, какая ты сейчас хорошенькая!

Тогда она, двигаясь бережно и торжественно, подошла к ризничному трюмо – старому, зеленоватому зеркалу в резной дубовой раме и с дубовым же крестом наверху – и несколько мгновений смотрела на себя; всю ее окутывал небесно-синий шелк, испещренный россыпью искр, сверкавших звездным великолепием. Она чувствовала на своих плечах благородную тяжесть ткани. Святость этого покрывала, уже касавшегося плеч Богоматери, преисполняла ее благочестивой негой. Какое-то тонкое дуновение, нежнее самых легких земных ветров, ласкало ее, словно райский эфир. Ей казалось, что она святая и стоит на носилках в день праздничного шествия или даже еще выше, на небе…

Амаро любовался ею с умилением.

– Ах, дорогая, ты красивее Пресвятой девы…

Она бросила быстрый взгляд в зеркало. Да, это правда, она красива. Конечно, Пресвятая дева лучше… Но с этим смугло-розовым лицом, с этими алыми губами, с этими блестящими черными глазами она могла бы заставить биться, и биться сильно, сердце верующих, если бы ее вознесли на алтарь и пели бы ей хвалы под звуки органа, а у ног ее звучали бы молитвословия!

Тогда Амаро подошел к ней сзади, обхватил руками ее грудь, сжал ее всю и, приблизив губы к ее губам, впился в них молчаливым, долгим поцелуем. Глаза Амелии полузакрылись, отяжелевшая голова откинулась назад. Жадные губы священника не хотели отрываться, выпивали, вбирали в себя ее душу. Дыханье ее все ускорялось, колени дрожали, и наконец со слабым стоном она прислонилась к груди падре Амаро, внезапно побледнев, почти без сознания от счастья.

Но вдруг Амелия выпрямилась, словно от толчка, и посмотрела на Амаро, мигая ресницами, как бы очнувшись от забытья. Волна крови прихлынула к ее лицу:

– О Амаро, это ужасно! Какой грех!

– Пустяки! – ответил он.

Но она уже торопливо снимала с себя мантию, убитая стыдом.

– Сними ее с меня! Скорее! – стонала она, словно шелк жег ее тело.

Улыбка сошла с лица Амаро. Она права, со священными предметами не шутят.

– Да ведь оно не освящено… Напрасно ты сомневаешься…

Он тщательно сложил покрывало, завернул его в белую простыню и, не сказав больше ни слова, запер в ящике. Амелия смотрела на него, окаменев от ужаса; только ее побелевшие губы шевелились, шепча молитву.

Когда он сказал ей наконец, что пора идти к звонарю, она отшатнулась, словно сам дьявол позвал ее к себе, и жалобно вскрикнула:

– Сегодня нет!

Но он настаивал. Всякому безумию есть предел… Она же понимает, что, пока покров не освящен, нет никакого греха в том, чтобы его примерить. Это умственное убожество!.. Какого черта! Всего на полчаса! Ну, на четверть часика!

Она не отвечала и шла к двери.

– Значит, не хочешь?

Она еще раз обернулась, глядя на него умоляющими глазами:

– Сегодня нет!

Амаро пожал плечами, и Амелия быстро пошла прочь из церкви, низко опустив голову и не смея поднять глаза, словно спеша уйти подальше от возмущенных святых.

На следующий день утром Сан-Жоанейра, сидевшая в столовой, вышла на лестницу, услышав пыхтенье поднимавшегося к ней каноника. Она встретила его внизу и заперлась с ним в нижней гостиной.

Дело в том, что ей нужно поделиться с ним ужасной тревогой; на рассвете Амелия вдруг проснулась с отчаянными криками: Пресвятая дева душит ее, наступив на горло ногой! Она не может дышать! Тото жжет ей спину свечкой! Языки адского пламени лижут собор! Словом, что-то ужасное… Когда мать вошла к Амелии, та металась по комнате в одной сорочке как безумная. Потом упала на пол в истерическом припадке. Весь дом переполошила… Теперь бедная девочка лежит в постели, за все утро не проглотила и ложки бульона.