Читать интересную книгу Письма - Николай Лесков

Потом: они печатали «Зенона» с вымарками московской цензуры и дали мне один такой оттиск с вымарками. Рукопись изгибла у них. Я потребовал оттиска без выпусков. Мне прислали мараную корректуру… Прошу Вас всемерно постараться добыть у них для меня чистый оттиск полного «Зенона», как он был мною написан в рукописи, которая изведена у них в типографии. Я верю, дорогой друг, что Вы сделаете все, что можно. Черткову вчера писал «в несоглас» и спорил. Льву Николаевичу кланяюсь.

Любящий Вас

Н. Лесков.

Потрясение, внесенное в душу мою обидою и ограблением, несколько утихает.

ПИСЬМА 1889 ГОДА

П. И. БИРЮКОВУ

7 января 1889 г., Петербург

Любезный друг Павел Иванович!

Ваше письмо принесло мне удовольствие двоякого рода: во-первых, я только из него понял, как шло дело с «Зеноном», а во-вторых, я обрадован был участием, которое принял во мне Лев Николаевич, мои чувства к которому Вам известны. Тут же было нечто и странное: я все почему-то так и думал, что Л. Н. «встанет и пойдет»… Он и ходил. Милотá наша милая и премилая! — Дело с «Зеноном», по-моему, теперь зачинать нельзя. Оно испорчено Лавровым, обнаружившим свое залихватское легкомыслие и вкус к добровольческому метанию бисера. Некто из самарян рассказал мне, что когда два подначальника, ознакомясь с повестью, сказали Фите, что «ни единыя вины не обретают», то Ф<еоктистов> «бросил листы на стол и сказал: „Я его не люблю!“ Вот вина! И ее действительно достаточно, чтобы все подначальные теперь усердствовали, — следовательно, надо дело оставить до лучших обстоятельств на неопределенное время. Напрасные попытки только будут увеличивать досаду и раздражение и будут тоже радовать людей, об удовольствиях которых я хлопотать не хочу. Удивляюсь, почему столь простых вещей, которые Вы сообщаете, — не сообщил мне ранее Г<оль>цев! Нельзя ли спросить его об этом? Был момент, когда я мог все это рассказать через основательного человека Рихтеру и В<орон>ц<о>ву, и это могло бы иметь хоть то значение, что Р<ихтер> спросил бы: чтó в этой повести дурного? Но и Г<ольцев> и Л<авров> молчали, как рыбы… Писать об таких щекотливых вещах им представлялось опасным… Лукавые москвичи! Себя я обуздал именно тем, чем говорите, то есть привел себе на ум: „Вы путь ведете“. Теперь я просто недомогаю. Угнетало меня больше всего поведение собратий, которое я мог бы назвать лучше „падением“. Они вели себя как те собаки, которые бросаются грызть собаку, которую увечит жестокий человек. Никто не чувствовал, что происходит бесправие, а говорили: „Ах, да он сам виноват!.. Охота ему!.. Отличаться хочет!.. С кем связался бороться!.. Он описал в старинных личинах Филарета и П<обедонос>цева. Разве это можно?!. Поделом ему!..“ Я только и слышу и припоминаю совет Льва Н—ча — „не шевелись“, как больной. — В „Зеноне“ нет намеков ни на какие живущие личности, и Прологового там только одна тема с воробьиный нос, а все остальное — вымысел со смешениями из Эберса и Масперо.

Можете Вы для меня сделать вот что: сходите к известному Вам переводчику моих сочинений на немецкий язык, преподавателю Петропавловского немецкого училища Карлу Андреевичу Греве (Маросейка, Хохловский переулок, дом Моносзон, против Иванова монастыря), и скажите ему, что есть на свете „Зенон“ и что по обстоятельствам (которые ему надо открыть) этого „Зенона“ надо бы (кажется) перевести на немецкий язык прежде прочего, что он переводит, и напечатать прежде появления оригинала. Далее мы сделаем из этого оборот, какой нужно. Но прежде чем идти к Греве, обсудите это со Львом Николаевичем, — хорошо ли это я желаю? На Греве, впрочем, непременно посмотрите, чтобы рассказать мне: що воно есть? По письмам он мне нравится, но взгляд на человека — важное дело. Я ему пишу сегодня же, что Вы у него побываете. У него есть жена Паула Греве, приславшая мне свою карточку после „Колыванского мужа“. Яка ця — ciя панi? По письмам оба эти лица производят на меня впечатление благоприятное. Одно боюсь — перепугаете Вы немку своим кожухом!.. Авось она не беременна! — Потом прошу Вас запомнить для меня все, что Л. Н. скажет о „Зеноне“. Я всегда дорожу его замечаниями и принимаю их, и теперь приму и воспользуюсь ими — пересмотрю и исправлю. Его суждение мне всего дороже. Я люблю его более всякого иного человека на земле, ибо он уяснил мне множество драгоценных вопросов, которые я сам решал довольно близко к его решениям, но не верил в достоинство своих решений, и притом у меня они выходили смутны, а у него мне все стало ясно. С практикою других я в разладе: я не верю в „куркен-переверкен“, а более доверяю исторической постепенности, которую Л. Н. указывает, например, в вопросе о смягчениях пожирания людей и животных. Придет к тому, что совестно будет убивать ручное животное, а потом — всякое животное. „Волк ляжет с ягненком“. То же и об „опрощении“. Не все могут всё вдруг сделать, а только „могущий вместит“. Куркен-переверкен пугает, а постепенно конь дается между своих ушей стрелять. Масса мелких землевладельцев, и землевладельцев с хорошим христианским настроением, остается для меня самым верным шагом для моей нынешней поры. Я хочу написать такой романчик и назвать его по имени героя „Адам Безбедович“ (из поляков-евангеликов). Поляки отлично способны сидеть в деревне.

Ваш Н. Лесков.

К. А. ГРЕВЕ

7 января 1889 г., Петербург

В Москве гостит у Льва Никол. Толстого в Долгохамовницком переулке, № 15, его и мой друг, Павел Иванович Бирюков. Он морской офицер, опростившийся и ходящий по-мужицки. Я просил его видеться с Вами и переговорить об одной моей повести. Я полагаю, что он к Вам придет, а может быть, и не один, а с графом. Это бывало. Предупреждаю Вас, чтобы не вышло недоразумения с этими мужиками. Они, конечно, не обидятся, но Вам, быть может, будет досадно.

Бирюкову я послал такой же формы листок к Вам.

Н. Лесков.

И. Е. РЕПИНУ

22 января 1889 г., Петербург

Л. Н. Т<олстому>

Я знаю мир души твоей,Земному миру он не сроден.Земной мир соткан из цепей,А твой как молодость свободен.Не золотой телец — твой бог,Не осквернен твой храм наживой.Ты перед торжищем тревогСтоишь как жрец благочестивый!Ты как пророк явился нам,Тебе чужды пороки наши —И сладкой лести фимиамИ злом отравленные чаши.Ты хочешь небо низвестиНа нашу сумрачную землю.Остановясь на полпути,Тебе доверчиво я внемлю.Слежу за гением твоим,?! Горжусь его полетом смелым…Но в изумленье оробеломНе смею следовать за ним!..К. Фофанов.

Любезнейший Илья Ефимович!

Стихотворение это прекрасно, но в нем есть одно ужасное слово, которое совсем не идет к тону и противно тому настроению, которого должна держаться муза поэта-христианина, в истинном, а не приходском смысле этого слова. Это слово „горжусь“…

Л. Н. будет смущен и огорчен, что он внушил кому-то самое противное его духу чувство „гордости“. Это несоответственное слово употребляют попы, газетчики, славянофилы и патриоты-националисты, но оно не должно исходить из уст поэта-человеколюбца, тронутого горящим углем любви христианской.

Я знаю, что Вы любите Фофанова, и, вероятно, любите его так, что говорите ему правду. Заметьте же то, что я Вам сообщаю тоже по любви к Фофанову, и передайте ему это дружески так, чтобы это его не обидело.

Любящий Вас

Н. Лесков.

Слежу за гением твоим.

Смущен его полетом смелым и т. д. — или все, что хотите… но не „горжусь“.

И. Е. РЕПИНУ

8 февраля 1889 г., Петербург

Любезнейший Илья Ефимович!

Вчера я не попал на товарищеский обед, а Вас подбивал туда ехать… Дурно! — Простили ли Вы меня? Если еще не простили, то поспешите скорее простить, ибо в мире нам „лучшее“. А потом потщайтесь мне на помощь.

Вы, чай, слыхали, что я сам печатаю „собрание“ своих сочинений… При этом издании требуется портрет автора… Какой? Приятель-художник должен в этом случае помочь писателю. Об этом и прошу Вас. Придумайте и посоветуйте мне: какой дать портрет, чтобы было хорошо, скоро и не безумно дорого. Очень Вас прошу об этой дружеской услуге и во всем совету Вашему последую.

Говорят, будто Матэ очень дорог и очень медлителен. Не возьметесь ли Вы попробовать его, — чтó он пожелает взыскать с меня? Вообще будьте другом — помогайте.

Любящий Вас

Н. Лесков.

И. Е. РЕПИНУ

18 февраля 1889 г., Петербург

Любезнейший благоприятель Илья Ефимович!

Читать мне „Зенона“ не хочется по многим причинам, но тем не менее я исполню Ваше желание и свое обещание. Вещь эта не особенно хорошая, но она трудная, и ее можно читать только тем, кто понимает, каково было все это измыслить, собрать и слепить, чтобы вышло хоть нечто не совсем обстановочное, а и идейное и отчасти художественное. Таких слушателей негде взять. Потом „идея“… Для меня, для Толстого (Л.), для нас — это суть, а для всех теперь идея не существует. Я читаю Вам — как советовал кто-то скрипачу: „играть для одного в партере“. Я в ужасе, я в немощи, я в отчаянии за ту полную безыдейность, которую вижу… Мне нравятся „Запорожцы“, но я люблю „Св. Николая“, а прием им будет обратный этому… Так падать, как падает эта среда, — это признак полной гадостности. Это какие-то добровольцы оподления, с которыми уже невозможны ни споры, ни разговоры. Прямо: „Не тратьте сили — спущайтесь на дно!“ Я это чувствую повсеместно и читаю почти на всех лицах. Еще им недостает смелости поднять руки на Л. Н., но что и это будет сделано, — попомните мое слово, что Вы увидите ужасающее бесчинство! Зачем же мы собираемся? Зачем говорим еще? Зачем?.. Не лучше ли молча „спущаться на дно“?.. Не обижайте меня, — не говорите, что это неправда, потому что это — правда.