Читать интересную книгу Маркиз де Сад - Томас Дональд

Подобные изощренные средства, ввиду полной нелепости, вряд ли могут в качестве литературного приема служить достижению цели. То же, к примеру, можно сказать и о страсти Клема к «верховой езде», если выражаться его языком. Развлечение это включает катание на спине девушке по комнате, скорее напоминая игру в фанты, чем оргию. Раздувшись от подобных изысков, роман в поздних версиях утрачивает прямоту и форму повести, сходной по стилю с «Кандидом», хотя главная мысль — красота в годину испытаний — усиливается. Но это усиление от частых повторов и изощренной изобретательности способно вызвать лишь комический эффект. По этой причине страдания добродетели представляются менее убедительными, чем могли бы быть, если бы испытания имели больше сходства с неспецифическими ужасами, грозившими героиням Анны Радклиф в «Удольфских тайнах» и «Итальянце».

Отдельные недостатки версии 1791 года в «Новой Жюстине» 1797 года стали еще более явными. Новый вариант увеличился в объеме вдвое. Произошло это за счет введения рассказов первозданных персонажей о собственной судьбе и пространных разглагольствований о понятии аморальности, ставших бичом художественного письма Сада. Кроме того, появился ряд второстепенных персонажей, причудливо смешавших в себе жестокость и добросердечие. Вслед за Роденом, для которого хирургия считалась скорее развлечением, чем профессией, появляется господин де Бандоль, внесший свой вклад в развитие садовской медицины тем, что делал деторождение и роды более трудными для пациентки.

«Новая Жюстина» 1797 года заняла первые четыре тома из десяти, поделив объем с «Жюльеттой». Но большее значение для писательского творчества Сада имела все же «Жюльетта». Философия этого второго произведения не слишком отличается от предыдущего, но эта работа представляет собой более глубокое исследование порока, а не добродетели. В то время как невезучая Жюстина познает все страдания добродетельного поведения, ее сестра, проводив родителей в последний путь, бросается в объятия порока и преступления. Она наслаждается лесбиянскими оргиями своих учителей и вскоре знакомится с самыми отъявленными преступниками, которые одновременно являются влиятельными и уважаемыми гражданами. Эти персонажи, созданные маркизом, в такой же степени являются моральными пародиями, как некоторые из женщин — физическими карикатурами на себе подобных. Мадам де Вольмар, к примеру, обладает столь развитым клитором, что с его помощью способна заниматься анальным сексом с другими женщинами.

Нуарсей, один из первых покровителей Жюльетты, обрекает жену на смерть с тем, чтобы жениться на дочери Сен-Фона. Сен-Фон, таким образом, унаследует Жюльетту и в ее компании находит особое удовольствие от страданий бедных и униженных. Он восхищается инквизицией, Макиавелли и всеми формами деспотизма и тирании, презирая одновременно религию, добродетельность и проявление сострадания в любой форме. От этого господина Жюльетта переходит к английской лесбиянке, мадам де Клервилль, и знакомится с подлинной революцией нравственности в «Обществе друзей преступления».

Значительную часть второй половины «Жюльетты» занимает отчет Сада о достижениях преступности в основных городах Италии. Топографию и рассуждения он заимствует из собственных итальянских путевых заметок, а также переосмысливая жизнь этой страны, описываемую в полицейских историях шестнадцатого века, типа романа Томаса Нэша «Несчастный путешественник» (1564). Нэш, не хуже маркиза, показал, что мир видел в «Содоме Италии» пример «искусства безбожия, искусства эпикурейства, искусства проституции, искусства отравления, искусства педерастии». Действительно, чтение отрывков из «Несчастного путешественника» в театре «Плейхаус» в Оксфорде вызвало такие бурные возражения, что было в шестидесятые годы нашего столетия запрещено специальным указом лорда-канцлера.

Хотя садовский сюжет лишен динамичности Нэша, страдающей у него из-за проповеди зла и хуления любого проявления добра, итальянские эпизоды тем не менее являются наиболее интересной частью романа. Кстати, он исключает сказочную фигуру Минского. Этот гротесковый персонаж, родившийся в России, живет в замке на острове, который расположен в середине вулканического озера на вершине горы, недалеко от Флоренции. Минский, в буквальном смысле, — гигант. Его пороки, жестокости и вкусы также соответствуют его масштабности и придают персонажу сходство со сказочным великаном-людоедом. Но в детскую сказку он не вписался из-за обладания гаремом из двух сотен девушек, служивших для наслаждения, еды и… вместо мебели. Минский приглашает на обед Жюльетту и ее спутников.

— Никаких специальных приготовлений для вас не делалось, — произнес великан. — Если бы все короли мира решили навестить меня, я бы не изменил своим привычкам ни на йоту.

Несмотря на все это, обстановка и содержимое его столовой стоит описания.

Минский вздохнул, и стол направился к ним. Двигаясь из угла комнаты, он занял место посередине. Вслед за ним отправились также пять кресел и разместились вокруг. С потолка свесилась пара канделябров и замерла над серединой стола.

— Простое устройство, — заметил великан, привлекая внимание к конструкции мебели. — Как видите, стол, кресла и канделябры выполнены из групп со вкусом подобранных девушек. Подаваемые блюда прямо с пылу-жару будут сервироваться на спинах этих созданий, свечи воткнут в их естественные отверстия, а моя задница — равно, как и ваши, когда мы займем свои места на этих креслах — будет опираться на прелестные личики или белые груди этих юных дам. Так что, сударыни, поднимите юбки, а вы, судари, спустите штаны. Сказано, что плоть должна покоиться на плоти.

— Минский, — обратилась я к нашему хозяину, — вероятно, девушки очень устают, особенно, если вам случается проводить за столом длительное время?

— Самое худшее, что может случиться, — ответил хозяин, — это если несколько из них испустят дух. Но оставшиеся после них промежутки тут же заполняются, так что я не успеваю и глазом моргнуть…

Накрывала живой стол дюжина нагих девушек в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет. Так как блюда из серебра были очень горячими и обжигали сплетение грудей и ягодиц, по столу пошла очаровательная дрожь, похожая на легкую морскую рябь. Стол украсили с десяток холодных и горячих закусок. Горки, составленные из квартета девушек, содержали всевозможные вина и послушно приближались к столу по первому же мановению руки или голоса.

— Друзья мои, — провозгласил хозяин, — должен вам сказать, что здесь мы не едим другого мяса, кроме человеческого. Все блюда, которые вы видите, приготовлены из него.

— Тогда позвольте нам испробовать их, — сказал Сбригани. — Испытывать к подобным вещам отвращение нелепо. Это все издержки воспитания, возникающие в силу привычки. Все виды мяса созданы, чтобы накормить человека, и природа иной цели не знает. Питаться человечиной не более экстравагантно, чем есть курятину.

С этими словами он воткнул вилку в упитанный окорок мальчика и положил кусок, не менее двух фунтов, в свою тарелку, а потом начал есть. Я последовала его примеру. Минский вдохновлял нас, и поскольку его аппетит оказался под стать страсти, вскоре он опустошил с дюжину порций.

Пил великан с такой же жадностью, как и ел. Он уже приканчивал тридцатую бутылку бургундского, когда подали второе блюдо. Запивая шампанским, он справился и с ним. Дессерт подавался с алеатико, фалерниани и другими изысканными винами Италии. Каннибал вылил в себя вторую тридцатку бутылок, и его чувства воспламенились от физической и психической разнузданности. Он объявил, что не прочь расстегнуться».

Минский, чудовище, является наиболее значительным из садовских достижений среди персонажей «Жюльетты». Неумеренность его физических потребностей вполне под стать его размерам. У него есть сестра, о которой он говорит едва ли не извиняющимся тоном, поскольку, в его глазах, она, ростом в шесть футов[26], почти что карлик. Если отбросить его сексуальную экстравагантность, он практически ничем не отличается от великана-людоеда из детской сказки, перенесенного во взрослую литературу. «Жюльетта» и «Джек — убийца великанов» имеют больше сходства, чем может показаться неискушенному читателю. Взять хотя бы обещание «смолоть его кости себе на хлеб», которое вполне совпадает с гастрономическими пристрастиями Минского.

Чтобы творить жестокости соответствующего масштаба, роскошная спальня этого чудовища с ее «фресками недвусмысленного содержания» оборудована самыми экстравагантными механическими устройствами из всех, встречающихся на страницах литературных произведений Сада. Сделано это словно для того, чтобы напомнить нам о том, что идет век механизации промышленности, начиная от ткацкого станка Аркрайта до «прядильной Дженни».