Читать интересную книгу Обитель - Захар Прилепин

– Это мне нравится, – сразу же, как будто заранее придумав ответ, крайне язвительно воскликнул Троянский. – Здесь я на консервации. Работы, по сути, никакой. И вот меня, как мясную консерву, распечатают и скажут: “Птица, лети!” Я немного полетаю, потом вернусь, и меня опять закатают в консервы. Как прекрасно, мама.

“Зачем он злит свою мать, какой болван… Такой обед портит”, – думал Артём, рассеянно улыбаясь.

Елизавета Аверьяновна изредка взглядывала на него и тоже словно пыталась улыбнуться, всё ожидая и никак не умея дождаться, когда всё происходящее обратится в шутку.

– Мне тут давеча Эйхманис, – продолжал Троянский, похоже, испытывая удовольствие от своей, хоть и перед матерью, дерзости, – цитировал, не поверите, письмо Пушкина Жуковскому. Пушкин пишет… сейчас… – и Троянский пошевелил в воздухе пальцами, вспоминая, – “…шутка эта пахнет каторгой. Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырём”. Знаете, зачем цитировал? Затем, что он искренне уверен, что спасает нас. Съедая – спасает!

И Троянский оглядел всех с таким видом, словно они должны были вот-вот захохотать; но вот отчего-то не захохотали.

К чаю так никто и не притрагивался. Он стоял на столе, холодный, без малейшего дымка.

– А лабиринты, Артём? – вдруг вспомнил Троянский. – Вы знаете, что здесь на нескольких островах выложены из камней лабиринты? Не большие, в человеческий рост, а маленькие, в один камень – даже кошке такой лабиринт будет мал. Я думаю, что этим лабиринтам очень много лет. Скорее всего – пятый век до нашей эры. Сначала их строили германцы, потом у них переняли лопари… не важно. Никто не знает их предназначения… Я предположил, что в центре лабиринта – захоронение. И выложенные камни – это сложные пути, чтоб душа покойного не могла выйти на волю.

Троянский ещё раз посмотрел на мать, но от неё понимания ждать было тщетно – она всего лишь женщина. Попытался найти интерес в лице Артёма, но Артём катал песчинку халвы на столе.

– Так вот, – решительно завершил Троянский. – Нынешние Соловки стали таким лабиринтом. Ни одна душа ни должна выйти отсюда. Потому что мы – покойники. И вот мою упокоенную здесь душу – выпускают из лабиринта. Добрейший Фёдор Иванович, радетель, попечитель и всемилостивец. Мама, ты ещё не заказала службу в его честь?

Елизавета Аверьяновна моргнула так, словно сын застал её за некрасивым делом – например, он вошёл в свою комнату, а она там читает его дневник.

Сын криво усмехнулся: всё ясно, мама, всё ясно.

– И вот, широко размахивая крыльями, я буду парить над материком, вдыхая полной грудью… – Троянский вдруг закашлялся, мать сделала движение, чтоб помочь ему, но он остановил её рукой: не надо, – …буду парить, – продолжил он, откашлявшись и чуть раскинув, как птица, руки, – а на ноге у меня будет длинная, в тысячу вёрст незримая проволока. Едва возникнет желание – и меня на полуслове… или на полукрике – карк! – потащат назад.

– Я обращалась, Осип, во все инстанции, и пересмотр дела возможен, – снова тихо и внятно повторила мать.

– И главное, никому там не расскажешь, что здесь происходит, – говорил, словно оглохший, Троянский. – Я вроде бы птица, и как бы на воле, но клюв мне надо держать прикрытым.

“Наелся, барчук, и начал изголяться над матерью”, – в серьёзном раздражении подумал Артём.

– А я бы поведал, да. Или хотя бы перечислил, – прошептал Троянский уверенно и жёстко. – Собачья похлёбка! Каменные мешки! Они стреляют в нас! Они сажают нас в ледяные карцеры!

– …Кто тебя сажал, что ты врёшь, – скривившись, неожиданно перебил его Артём, впервые перейдя на “ты” с Троянским. – Всем хочется рассказать про карцеры, где сами ни разу не сидели, – а про то, что здесь зэка бегают на оперетки, политические шляются по острову, а каэры ходят в цилиндрах и в лакированных башмаках, поедая мармелад, – никто не расскажет. Мать пожалел бы.

Троянский раскрыл удивлённые глаза и с минуту смотрел на Артёма, даже не моргая.

– Плебей, – заключил он какую-то свою, длинную и витиеватую, мысль вслух. – Хам. И раб. Иди вон, там тебя покормят мармеладом с руки.

* * *

Артём спешил на улицу, чуть поглаживая руку, – он ударил Троянского в губы, как и хотел, того бросило назад так сильно, что показалось: сломалась шея! – голова мотнулась резко и безвольно, к тому же Осип ударился о каменную стену затылком. Мать ахнула, кто-то уронил бидон из-под борща, одновременно очень отчётливо на улице раздался выстрел, в ответ ещё несколько…

– Цо то бендзе, цо то бендзе, – повторял Артём, пытаясь вспомнить, откуда он запомнил эту фразу… и вспомнил: Митя Щелкачов рассказывал, что так он в детстве дразнил поляков, живших в соседней слободе. “Цо то бендзе” означало: “что-то будет”.

Навстречу, снизу, чудовищно громыхая, бежали красноармейцы, Артём прижался к стене, чтоб их пропустить, но оказывается, спешили по его душу. С размаху, очень сильно, его ударили в висок, тут же сгребли, сдирая кожу, за голову, и бросили вниз по ступеням:

– На улицу, шакал! Строиться на площади!

Артём покатился через голову, он распахал себе скулу о железные перила и, кажется, вывихнул руку.

“За что меня? За что?” – изо всех сил пытался понять он.

“Меня будут бить, убивать перед строем? Перед всеми? И Галину?” – с трудом поднимаясь и чувствуя кровь, текущую по лицу, вопрошал Артём.

Но внизу, у дверей, заметил, что всех остальных, застигнутых в кельях, так же, с боем, с матерной бранью, уродуя и калеча, гнали на улицу.

На площади уже толпились заключённые – десятки… а вскоре – и сотни, тоже изгнанные из рот или согнанные с ближайших работ, из порта, с узкоколейки, из административных зданий, прачечных, кухонь, плотницких и столярных мастерских. Несколько музыкантов с перепугу выбежали с трубами, один со скрипкой… Актёров выбили на улицу с репетиции чего-то исторического – Шлабуковский сначала стоял в короне, потом снял её и держал в руке, не зная, куда деть. Рядом с ним толпились пажи в смехотворных панталонах.

Пошёл дождь, и Шлабуковский, не думая, надел корону на голову – как будто она могла спасти от ливня.

Артём, исподлобья озираясь и держась в стороне от зверствующего конвоя и непрестанно охаживающих дрынами кого ни попадя десятников, занял место в битом строю. Он встал во второй ряд – который достать было сложней всего, потому что первый без конца ровняли кулаками и палками и последние ряды столь же ретиво подбивали до искомого ранжира.

…Кто-то орал, кто-то плакал, кто-то выл, кто-то истерично вопрошал: “За что, начальник?”

Надо всем повис истеричный клёкот чаек – и сквозь этот клёкот, сквозь мерзейший человеческий мат, сквозь гай и рёв, сквозь беснующийся на соловецком дворе дождь Артём наконец расслышал самое главное:

– Мезерницкий стрелял в Эйхманиса!

“Он что, с ума сошёл? – не понял Артём. – Зачем?”

Тут же, шёпотом, сипло, поворачивая чёрные, одинаковые, грязные головы, переспрашивали:

– Убил? Не убил?

Неясно было, чего больше в этом вопросе: тайной надежды на смерть Эйхманиса или, напротив, истового желания, чтобы всё обошлось, потому что смерть начлагеря означала то, что погибнут все и немедленно.

“Как же я не заметил!..” – вдруг удивился Артём.

Мезерницкий лежал посреди площади, мёртвый. Ему стреляли в лицо, потому что щеки у него не было, и потом стреляли в спину. Он лежал в луже крови, а неподалёку лаял Блэк – и не было ясно, кого он прогоняет: красноармейцев, лагерников, смерть…

Когда площадь уже была полна народа, в южные, Иорданские, всегда закрытые ворота прямо на коне влетел Эйхманис.

Красноармейцы сняли ружья с плеч, готовые к любому приказу.

Все смолкли.

Земля бурлыкала пузырями, словно вскипая.

Дождь сделал ещё круг и ушёл куда-то под красные крыши, намотался на зелёный шпиль Преображенского собора…

Только чайки вскрикивали и непрестанно сыпали сверху на строй помётом. Никто не вытирался.

– На колени! – в бледной ярости вскрикнул Эйхманис и выхватил шашку из ножен.

Строй повалился так, словно всем разом подрезали сухожилия – несколько тысяч сухожилий одной беспощадной бритвой.

На коленях стояли священники, крестьяне, конокрады, проститутки, Митя Щелкачов, донские казаки, яицкие казаки, терские казаки, Кучерава, муллы, рыбаки, Граков, карманники, нэпманы, мастеровые, Френкель, домушники, взломщики, Ксива, раввины, поморы, дворяне, актёры, поэт Афанасьев, художник Браз, скупщики краденого, купцы, фабриканты, Жабра, анархисты, баптисты, контрабандисты, канцеляристы, Моисей Соломонович, содержатели притонов, осколки царской фамилии, пастухи, огородники, возчики, конники, пекари, проштрафившиеся чекисты, чеченцы, чудь, Шафербеков, Виоляр и его грузинская княжна, доктор Али, медсёстры, музыканты, грузчики, трудники, кустари, ксендзы, беспризорники, все.

Эйхманис был в одной рубахе и, похоже, не мёрз – хотя от земли шёл ледяной пар и в строю многие стучали зубами, не в силах сдержаться, и держались руками за землю, будто в неустанной морской качке.