Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

Антуан нахмурился. У Анны просто какая-то мания надоедать ему по телефону!.. Тем не менее он направился прямо в свой кабинет и подошел к аппарату. Несколько секунд он стоял перед трубкой, все еще в соломенной шляпе, сдвинутой на затылок, и с застывшей в воздухе рукой. Отсутствующим взором глядел он на газеты, которые только что бросил на стол. И внезапно резким движением повернулся на каблуках.

— К черту! — сказал он вполголоса.

Право же, сегодня ему действительно не до того.

Жак, умиротворенный беседой с Антуаном, думал теперь только о том, чтобы увидеться с Женни. Но из-за г-жи де Фонтанен он не решался явиться на улицу Обсерватории раньше половины второго или двух.

«Что она сказала матери? — думал он. — Какой прием меня ожидает?»

Он зашел в студенческий ресторанчик возле Одеона и не торопясь позавтракал. Затем, чтобы убить время, направился в Люксембургский сад.

Тяжелые облака наползали с запада, по временам закрывая солнце.

«Прежде всего Англия не стала бы ввязываться, — говорил он себе, думая о воинственной статье, которую прочитал в «Аксьон франсез», — Англия сохранила бы нейтралитет и стала бы наблюдать за дракой, ожидая часа, когда сможет выступить арбитром… России понадобились бы месяца два, чтобы развернуть военные действия… Франция очень скоро была бы разбита… Следовательно, даже с точки зрения националиста, единственный разумный выход — сохранять мир… Печатать такие статьи — преступление. Что бы там ни говорил Стефани, а воздействия их на психику читателя отрицать нельзя… К счастью, массы обладают достаточно сильным инстинктом самосохранения и, несмотря ни на что, удивительным чувством реальности…»

Огромный сад был полон света и тени, зелени, цветов, играющих ребятишек. Пустая скамейка у чащи деревьев манила его к себе. Он опустился на нее. Мучимый нетерпением, неспособный на чем-либо сосредоточиться, он думал о тысяче вещей сразу — о Европе, о Женни, о Мейнестреле, об Антуане, об отцовских деньгах. Он услышал, как часы Люксембургского дворца пробили четверть, затем половину. Он принудил себя выждать еще десять минут. Наконец, не в силах терпеть дольше, поднялся и пошел быстрым шагом.

Женни не оказалось дома.

Это было единственное, чего он не предвидел. Разве она не сказала: «Я целый день буду дома»?

Совершенно растерявшись, он заставил несколько раз повторить данные ему объяснения: «Госпожа де Фонтанен на несколько дней уехала… Мадемуазель отправилась провожать ее на вокзал и не сказала, в котором часу вернется».

Наконец он решился уйти из швейцарской и, ошеломленный, снова очутился на улице. Он был в таком смятении, что одно мгновение думал, нет ли какой-либо связи между внезапным отъездом г-жи де Фонтанен и признаниями, которые Женни, наверное, сделала матери накануне вечером, когда вернулась домой. Абсурдное предположение… Нет, надо отказаться от попыток разобраться во всем этом, не повидавшись сначала с Женни. Он припомнил слова консьержки: «Госпожа де Фонтанен на несколько дней уехала». Значит, в течение нескольких дней Женни будет одна в Париже? Эта благоприятная перспектива несколько смягчила его разочарование.

Но что ему предпринять в данный момент? В его распоряжении был весь день до четверти девятого, когда Стефани должен был свести его с двумя особенно активными партийными работниками секции Гласьер. До тех пор он был свободен.

Ему вспомнилось приглашение Антуана. Он решил отправиться к брату и у него подождать, пока не настанет время возвратиться к Женни.

XL

В большой гостиной Антуана собралось уже человек шесть.

Войдя, Жак стал искать брата глазами. К нему подошел Манюэль Руа: Антуан сейчас вернется — он у себя в кабинете с доктором Филипом.

Жак пожал руку Штудлеру, Рене Жуслену и доктору Теривье, бородатому и веселому человечку, которого он в свое время встречал у постели больного г-на Тибо.

Какой-то человек высокого роста, еще молодой, с энергичными чертами лица, напоминавшими юного Бонапарта, громко разглагольствовал, стоя перед камином.

— Ну да, — говорил он, — все правительства заявляют с одинаковой твердостью и одинаковой видимостью искренности, что не хотят войны. Почему бы им этого не доказать, проявляя меньше непримиримости? Они только и говорят что о национальной чести, престиже, незыблемых правах, законных чаяниях… Все они как будто хотят сказать: «Да, я желаю мира, но мира, для меня выгодного». И это никого не возмущает! Столько людей походят на свои правительства: прежде всего заботятся о том, чтобы устроить выгодное дельце!.. А это все усложняет: ведь для всех выгоды быть не может; сохранить мир можно лишь при условии взаимных уступок…

— Кто это? — спросил Жак у Руа.

— Финацци, окулист… Корсиканец… Хотите, я вас познакомлю?

— Нет, нет… — поспешно ответил Жак.

Руа улыбнулся и, отведя Жака в сторону, любезно уселся подле него.

Он знал Швейцарию и, в частности, Женеву, так как несколько лет подряд в летние месяцы принимал там участие в гонках парусных судов. Жак на вопрос, чем он занимается, заговорил о своей личной работе — о журналистике. Он решил проявлять сдержанность и в этой среде не афишировать без надобности своих убеждений. Поэтому он торопился перевести разговор на войну: после того, что он слышал в прошлый раз, его заинтересовали воззрения молодого врача.

— Я, — сказал Руа, расчесывая кончиками ногтей свои тонкие черные усики, — думаю о войне с осени тысяча девятьсот пятого года! А ведь тогда мне было всего шестнадцать лет: я только что сдал первый экзамен на степень бакалавра, кончал лицей Станислава… Несмотря на это, я очень хорошо понял в ту осень, что нашему поколению придется иметь дело с германской угрозой. И многие из моих товарищей почувствовали то же самое. Мы не хотим войны; но с того времени мы готовимся к ней, как к чему-то естественному, неизбежному.

Жак поднял брови:

— Естественному?

— Ну да: надо же свести счеты. Рано или поздно придется на это решиться, если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать!

Жак с неудовольствием заметил, что Штудлер быстро обернулся и направился к ним. Он предпочел бы с глазу на глаз продолжать свое маленькое интервью. По отношению к Руа он испытывал некоторую враждебность, но никакой антипатии.

— Если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать? — повторил Штудлер недружелюбным тоном. — Вот уж что меня ужасно злит, — заметил он, обращаясь на этот раз к Жаку, — так это мания националистов присваивать себе монопольное право на патриотизм! Вечно они стараются прикрыть свои воинственные поползновения маской патриотических чувств. Как будто влечение к войне — это в конечном счете некое удостоверение в любви к отечеству!

— Я просто восхищаюсь вами, Халиф, — с иронией заметил Руа. — Люди моего поколения не так трусливы, как вы: они более щекотливы. Нам в конце концов надоело терпеть немецкие провокации.

— Но ведь пока что речь идет только об австрийских провокациях… и к тому же направленных не против нас! — заметил Жак.

— Так что же? Вы, значит, согласились бы, в ожидании, пока придет наша очередь, наблюдать в качестве зрителя, как Сербия становится жертвой германизма?

Жак ничего не ответил.

Штудлер саркастически усмехнулся:

— Защита слабых?.. А когда англичане цинично наложили руку на южноафриканские золотые прииски, почему Франция не бросилась на помощь бурам, маленькому народу, еще более слабому и вызывающему еще большее сочувствие, чем сербы? А почему теперь мы не стремимся помочь бедной Ирландии?.. Вы полагаете, что честь совершения такого благородного жеста стоит риска столкнуть между собой все европейские армии?

Руа ограничился улыбкой. Он непринужденно обернулся к Жаку:

— Халиф принадлежит к тем славным людям, которые из-за преувеличенной чувствительности воображают о войне всякие глупости… и совершенно не считаются с тем, что она представляет собою в действительности.

— В действительности? — резко перебил Штудлер. — Что же именно?

— Да очень многое… Во-первых, закон природы, глубоко сидящий в человеке инстинкт, который нельзя выкорчевать, не искалечив самым унизительным образом человеческую натуру. Здоровый человек должен жить своей силой — таков его закон… Во-вторых, возможность для человека развивать в себе целый ряд качеств, очень редких, прекрасных… и очень укрепляющих душу!..

— Каких же? — спросил Жак, стараясь сохранять чисто вопросительную интонацию.

— Ну, — сказал Руа, вскинув свою маленькую круглую голову, — как раз те, которые я больше всего ценю: мужественную энергию, любовь к риску, сознание долга и даже больше — самопожертвование, когда ваша частная воля отдается на служение некоему коллективному действию, широкому, героическому… Вы не считаете разве, что человека молодого и сильного духом должно непреодолимо влечь к героизму?