Читать интересную книгу Исход - Игорь Шенфельд

Казалось бы — не было уже в сердце Аугуста места для постороннего страдания, но когда до него дошел слух об этом Указе, то новая, большая боль затмила прежнюю; и была она непомерной, парализующей, невыносимой. Аугуст побежал отпрашиваться у Рукавишникова: ему нужно было срочно в город. Председатель посмотрел ему в глаза и дал машину не споря.

Аугуст направился сразу к Абраму: Троцкер всегда все знал. Абрам был дома и потирал руки: дела у него шли хорошо — двадцать две свежие волчьи шкуры торчали из чулана и жутко воняли: Троцкер как раз разворачивал свой «волчий гешефт» и «выходил на опегративный пгростогр».

На вопрос Аугуста Абрам сразу ответил положительно: «Да, это пгравда. Я сам видел этот цигркулягр».

— Где видел? — хотел знать Аугуст, — когда?

— Не имею пграва гразглашать! Конфиденциальная инфогрмация… у Огневского… но я тебе ничего не говогрил: сгразу пгредупгреждаю…

— Врешь, Абрашка! С какой стати тебе Огневский будет Указ показывать, если он — секретный? Ты-то кто такой, чтобы тебе Огневский такие документы показывал? Ну скажи, что врешь!

— Ни хегра я не вгру! Ишь ты: вгрет ему Абграм! А кто я такой — это уже совсем дгругой вопгрос — совегршенно даже отдельный. Ты вот возьми да и пошей шубу супгружнице Огневского: тогда и будешь знать кто такой Абграшка Тгроцкегр! Понял? Ага, дошло? Но я тебе категогрически ничего не говогрил, учти. Понятно? Слушай, Август, это же охгренеть можно, как оно в семейной жизни бывает: Огневский, напгримегр — такая отменная скотина, а жена у него — Берта Семеновна Зильберфиш — совегршенно гроскошная женщина! Её обмерять — это же одно сплошное удовольствие, я тебе скажу! — и Абрам воровато оглянулся на дверь — не слышит ли его крамольных речей прекрасная Аюна.

Аугуст махнул рукой и пошел к выходу.

— Ты чего это? Ты куда это? — всполошился Троцкер, который только-только начал было настраиваться на долгий, увлекательный разговор со старым лагерным приятелем, — ты что же — даже не хочешь знать, что в том Указе написано было пгро нас, немцев? — Абрам коротенько хохотнул, но тут же сообразил, что смех воистину не ко времени: человек в горе, ему не до шуточек. Аугуст тут же повернул назад и сел на стул у стола:

— Тогда рассказывай!

— Грассказывай, грассказывай, — недовольно проворчал Абграм, — ценную инфогрмацию пгросто так не вываливают, как будто это гамно из лагегрной баланды; говогрю же я тебе: это секгретная инфогрмация… Когроче так: как ты хогрошо знаешь, Августюша, я пока еще тоже немец, такой же как и ты, и пгрихожу иногда к Огневскому отмечаться, как и ты, и как все мы, депогртошники… И вот пгрихожу я к нему дней десять тому назад, а он мне и говогрит: «Ну что, Абграшка, — говогрит он мне, — допгрыгался ты, однако: сам себя пегрехитгрил, жидовская могрда. Лучше бы ты, — говогрит, — во глубине сибигрских груд евгреем сдох, чем то пгроглотить, что я тебе сейчас на твою немецкую жопу выложу!». Так пгрямо и сказал! Я, конечно, возгразил ему: «Гогржусь своим агрийским пгроисхождением и буду гогрдиться им всю свою жизнь!». Ну, он мне тогда и выложил что обещал: показал цигркуляр этот. Очень градовался: «На, читай, пгридугрок! Вот это влип ты, Абграшка, вот это влип — как жук навозный в столягрный клей! Тепегрь ты, агриец сграный, навсегда тут застгрял: без пграва на греабилитацию. Будешь знать, как свою собственную нацию пгредавать!»…

— Так что там, в Указе? — закричал Аугуст, — говори же!

— Только не надо так негрвничать, Август. Конечно, текст непгриятный, но повегрь ты мне, опытному евгрею: из любой пегределки когда-нибудь находится выход, а то и два, да еще и с навагром, хе-хе…

— Что в указе, черт тебя возьми?

— Дгругой бы обиделся и пегрестал с тобой гразговагривать до гргоба жизни. Но Абграм добгро помнит намегртво! Поэтому я тебе все скажу, ты только не пегреживай так…

— Абрам!!!

— Когроче, так: слушай внимательно. Он мне показал один документ от 26 ноября 1948 года, на котогром было написано «Указ», и «Совегршенно секгретно», и «Пгрезидиум Вегрховного Совета ЭсЭсЭсЭгр». Я, Август, как это «Совегршенно секгретно» увидел, то чуть-чуть было не обосгрался со стграху пгрямо в собственные штаны: я сгразу закгрыл лицо груками и сказал ему, что дальше читать не буду, что мне моя дугрная, евгрейская жизнь — куда догроже этой секгретной бумаги! Но он сказал мне: «Не ссы, агриец, читай дальше, пока я добгрый…». Ой-ёй-ёй-ёй-ёй!.. И стал я читать. Когроче, ничего там особенного нету, чтоб ты знал: сто граз за жизнь уже такого грода дгрянь читали… Когроче, сказано там, что немцы, как и все дгругие нагроды, отпгравленные на спецпоселение в годы войны, пегреселены, цитигрую на память: «Навечно, без пграва возвграта к пгрежним местам жительства». Всего-то, ха! Навечно! Пгридурки! Не бывает ничего навечного; спгросите у Абграма, и он вам компетентно скажет: покуда вечность наступит — либо султан сдохнет, либо осел, как на ближнем востоке шутят…, — Абрам вдруг осекся, уставившись на Аугуста. Но тот даже и не заметил рискованного ляпа насчет сдохшего султана, да если бы и принял это замечание на счет Сталина, то не заложил бы Абрама; Абрам это знал, конечно — просто сработала система самозащиты, условный рефлекс — с опозданием, к сожалению. Абрам сокрушенно вздохнул и продолжил:

— … Там еще пгро спецпоселенцев было, котогрые нагрушат грежим спецпоселения: мегра наказания таким гргажданам — двадцать лет катогржных гработ. Указано также: «Лицам, оказавшим помощь беглецам в побеге, укгрывающим их или помогающим обосноваться в местах пгрежнего жительства пгредусматгривается наказание гразмером в пять лет лишения свободы». Опа! Напугали кгрота гредиской! Пгравильно я говогрю, Августюша?

Но Аугуст сидел убитый новостью навылет. Все. Теперь — все. Теперь — конец. Они никогда больше не вернутся в свой дом! Все, конец… Аугуст не видел, как суетится вокруг него Абрам, уговаривая его не переживать, как ставит перед ним стакан чая с сахаром и сует ему в руку сладкий пряник… Аугуст ничего не видел больше и не слышал. Он посидел еще немного неподвижно, затем поднялся и пошел вон, сопровождаемый испуганным Абрамом, напутствующим его в спину словами, которых он тоже не воспринимал: «Но я тебе ничего не говогрил, учти, я тебе ничего не грассказывал, Август: ты же мне дгруг хогроший, ты же понимаешь?».

Аугуст сел в машину и поехал обратно в «Степное». Он оставил машину у конторы, и пересел в свой трактор: день еще не кончился, трудов еще много было впереди. Рукавишников, который как раз прискакал сам на своем степном коньке, заглянул в кузов грузовичка и покачал головой: яйца из подушного налога, которые Аугусту поручено было сдать в городе заодно, все еще лежали в кузове. Председатель позвал кладовщика и распорядился унести яйца обратно на продсклад. Кладовщик вопросов не задавал, только кивнул; он вообще мало говорил: он сильно заикался после контузии, и радовался только одному в жизни: что остался жив в сорок третьем — один из всего своего саперного взвода.

Вечером мать сказала Аугусту: «Встретила я Анну Корш. Она говорит, что указ про немцев все-таки есть. Плохой указ. Ты ничего не знаешь?».

— Нет никакого указа. Слухи все, — ответил Аугуст, — все указы в «Правде» печатают: сама знаешь. Раз в «Правде» нет — значит нигде нет. Про депортацию — и то в газете было, забыла?

Мать успокоилась. Она не верила уже ни Сталину, ни «Правде», ни черту с кочергой: она верила только своему сыночку Аугусту — последнему светлому лучику, который у нее остался от всей этой проклятой жизни.

Какая все-таки интересная это штука — душевная боль. Когда две страшные боли сходятся вместе, то они, оказывается, не становятся вдвое сильней. А как раз наоборот: одна боль другую душит, одна другую как будто заслоняет, и боль распадается на части и уже не знает где болеть сильней. Так или иначе, обе эти беды — с Улей и с Указом — швырнули Аугуста в черную дыру безысходного горя, в котором боль и не ощущалась даже, в котором висела одна лишь тяжелая, непроглядная темень. И это горе Аугуст не вправе был показывать матери: она должна была продолжать жить с надеждой в сердце, потому что без надежды сердце может расхотеть стучать и остановиться.

Аугуст постепенно привыкал жить в этом новом, темном мире печали. Мысль о том, что Уля улетела из его жизни, из его судьбы, из его будущего, не перекрывала ему больше дыхания: стоило ему подумать об этом, как он вспоминал об Указе; и наоборот: видение навсегда потерянной родины заслонял собой образ улетевшей жар-птицы — Уленьки… И только горький вкус полыни, как отрава, наполнял горло.

Серпушонок был жутко обеспокоен состоянием своего друга Августа. Тот совершенно потерял интерес к строительству школы, к разговорам о жизни — ко всему, короче. И тогда Серпушонок ринулся в бой: