Курт закрыл глаза, прерывисто дыша, стиснув зубы, и тихо, чуть слышно самому себе, выдавил:
— Стоит…
Каспар усмехнулся, качнув головой, и вкрадчиво произнес:
— Да неужели?.. Брось; никто ведь не узнает. Здесь никого нет, никто не услышит. Корчась в огне, заходиться криком и кататься по полу, пытаясь сбить пламя, которое сбить нельзя, — в конце концов, чем это более достойно, чем просто попросить смерти? Умереть тихо… быстро и почти безболезненно… Просто попроси…
— Нет, — вытолкнул он тихо и увидел, как Каспар пожал плечами, поднимаясь.
— Как знаешь, — произнес тот, оглядываясь на горящую лестницу. — Больше у меня нет времени тебя уговаривать, скоро здесь станет жарко. Здесь… — он демонстративно отер лоб, — уже жарковато, не находишь? Оставляю вас наедине с вашей гордостью, майстер инквизитор. Facite vostro animo volup[68].
Сердце ударило в грудь, как молот, четко, тяжело, оглушительно; Курт взглянул с ненавистью в удаляющуюся спину и вдруг, для самого себя внезапно, проронил:
— Постой.
Каспар остановился тотчас, но обернулся медленно, неторопливо приблизился, вставши над ним и глядя вопросительно.
— Да? — уточнил он ровно; Курт отвел взгляд, чувствуя, как к щекам приливает кровь. — Я слушаю.
Язык ворочался с трудом — и слабость здесь была ни при чем; он вспомнил, как кусал губы, прижимая связанные руки к пламени факела, как горела кожа, как, казалось, плющились суставы и кости, посмотрел на рвущиеся в коридор с трех сторон насыщенные, яркие клочья огня…
— Добей, — попросил он чуть слышно, не глядя на стоящего над собой человека.
Каспар покачал головой:
— Это приказ, а не просьба.
Курт запнулся, чувствуя себя полным ничтожеством, но снова сказать «нет» сил уже не было; облизнув искусанные сухие губы, он сглотнул снова собравшуюся в горле кровь и уже на пределе слышимости, презирая себя за каждое слово, прошептал:
— Добей. Пожалуйста.
Каспар вздохнул, и он замер, глядя перед собой, в затянутый черным дымом потолок.
— Вот видишь, как просто, — сказал тот тихо и вдруг усмехнулся со злым удовлетворением. — Как просто непреклонный инквизитор становится обычным малодушным, трусливым мальчишкой, молящим своего врага о смерти…
Курт закрыл глаза, ощущая, как по щекам бегут слезы стыда, и желая, чтобы каменный пол провалился под ним; он почувствовал, как носок башмака пошевелил его руку, словно дохлую змею, и насмешливый голос над ним произнес:
— Знаешь, некоторые осужденные умудряются в ночь перед казнью перегрызть себе вены, чтобы избежать сожжения. Еще остается достаточно времени, чтобы узнать, хватит ли у тебя духу хотя бы на это… Прощайте, господин следователь. В некотором смысле, с вами приятно было работать.
Он не слышал удаляющихся шагов — их заглушал грохот собственного сердца, сорвавшегося в бешеный бег, шум крови в ушах, рев пламени, вдруг ставший слышимым отчетливо и близко; Курт застонал, сжав кулаки, зажмурившись, жалея, что нельзя отвернуться от самого себя, убежать от себя прочь. Усмешка Каспара так и осталась в воздухе, горячем и пропахшем смолой и горелым деревом…
Он посмотрел вперед, на все ближе подбирающиеся к бочке с маслом клубы пламени, на распахнутые двери, откуда огненные языки в половину его роста уже выглядывали, как стеснительные девицы, осторожно, по стенке, оценивая, можно ли уже выйти. Первый этаж уже должен был полыхать вовсю; если повезет, перекрытия рухнут прежде, чем до него доберется огонь, и его в самом деле погребет под камнями провалившийся пол…
Курт представил себе, как пивовар выходит во двор замка — насвистывая, помахивая в такт его кинжалом, останавливается, обернувшись на окна, быть может, представляя себе его, лежащего на полу… оплеванного и опозоренного самим же собой…
Он снова попытался подняться, упираясь в пол ладонями, и закричал, уже не сдерживаясь, от боли в обожженной и содранной коже; привстал на локтях, чувствуя, что нет сил ни подняться, ни даже хоть отползти отсюда, и упал лицом вниз, бессильно кусая пыльный рукав. Было уже по-настоящему жарко, уже нагрелся и становился все горячее пол под ним, а воздух, стремящийся в легкие, был почти раскаленным.
— Не хочу… — прошептал он отчаянно, рванулся, но встать снова не смог. — Не хочу… не хочу, не так…
Еще рывок — безуспешно; собрав все силы, Курт уперся локтями в пол, сдвинувшись всего на какую-то ладонь к лестнице, по которой ушел Каспар, и упал, тяжело дыша, понимая, что ему не выбраться. Болели руки, с которых наполовину сползла перевязка, обнажив содранную о рукава и пол кожу, простреленные бедро и ключица, сломанное ребро, голова, в которой, казалось, крутилась горящая мельница, с каждым оборотом ударяя в виски лопастями; все тело словно стало одной большой раной; уже он не мог понять, где кончается одна боль и начинается другая…
Не хочу, снова подумал он, все еще пытаясь встать, но не сумев приподнять даже головы. Может, и к лучшему, проползла в раскаленном сознании вялая мысль. Может, это уже конец? Может, повезет умереть от потери крови раньше…
— Вот ты где, — вдруг пробился сквозь гудение пламени знакомый голос, и за плечо, переворачивая лицом вверх, взялись ладони. — Черт! — Голос осел, а ладони отпрянули.
Он с трудом собрал взгляд на склонившейся над ним фигуре Бруно — с испачканным сажей лицом, с заметным кровоподтеком на щеке и в дымящейся, кое-где еще мокрой, одежде; перед тем как идти сюда, он явно окатил себя из бочки… Стало быть, предатель здесь не случайно — рассчитывал лезть в огонь, намеренно…
— Что ты… — Курт сам не услышал собственного голоса, повторил: — Что ты тут делаешь?..
— Вот и я себя об этом спрашиваю, — отозвался тот, осторожно беря его за локоть выше ожога, и, приподняв, перекинул его руку себе на шею. — Поднимайся.
— Не могу… — прошептал Курт обессиленно, полулежа на плече бывшего студента; тот рывком поднял его на ноги, почти держа целиком на весу.
— Значит, мы оба здесь сгорим. Двигайся!
Сейчас не хватило сил даже на то, чтобы возразить; Курт честно пытался переставлять ноги, но уже не чувствовал, получается ли это. Судя по тому, что время от времени Бруно подстегивал его не останавливаться, он все же как-то шел.
На первом этаже замка уже царил ад. Бруно тащил его меж горящих стен, и это было все, что он видел, — огонь, огонь и только огонь. Курт чувствовал, что рука его сползла под тяжестью тела и ладонь бывшего студента теперь держит его прямо за рану, поверх сожженной кожи, но он уже выдохся, уже не мог ни о чем думать, и даже боль стала чем-то второстепенным и неважным.
Важное было вокруг — красный хищник терзал стены, вгрызаясь в камни, провожая двух людей тысячей взглядов тысяч своих глав; случалось, одна из них, рявкнув, выбрасывалась вперед, иногда не доставая, иногда прикасаясь и успевая лизнуть горячим языком. Огонь забирает жертву зримо, — отчетливо и ясно звучало в мыслях, ровно, как молитва. Огонь забирает сам. Он живой, как и положено богу. Он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех — праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});