Волосы источали легкий аромат, а ниже, в тени непокорных кудряшек, виднелась теплая и загорелая красивая шейка, уходящая в голубой лиф платья, туго натянутый, но все же позволявший заглянуть в щелочку чуть дальше.
Наконец Эмма выпрямилась, скользнув коленом по плечу Ханса, а волосами по щеке и сильно раскрасневшись, и все его существо пронизала резкая дрожь. Он побледнел, и на миг им завладела беспредельная усталость, так что пришлось схватиться за поворотный рычаг пресса. Сердце билось неровно, руки ослабели, в плечах – боль.
С этой минуты он не говорил почти ни слова и прятал от девушки глаза. Однако, когда она смотрела в сторону, неотрывно глядел на нее со смесью незнакомого прежде вожделения и нечистой совести. В этот час что-то в нем разорвалось, открыв его душе новый, странно заманчивый край с далекими голубыми берегами. Он пока не ведал, лишь угадывал, что означают робость и сладкая мука, не ведал, чего в нем больше – боли или услады.
Услада знаменовала победу его юной любовной силы и первое предвкушение могучей жизни, а боль говорила, что утренний покой разрушен и его душа покинула страну детства, которую вновь не найти. Едва избежав первого крушения, его легкий челн оказался во власти новых бурь, вблизи коварных омутов и страшных утесов, среди которых молодежи не поможет даже самый лучший проводник – его просто нет, поэтому придется искать дорогу и спасение собственными силами.
Хорошо хоть, ученик вернулся и сменил его у пресса. Ханс еще немного задержался. В надежде на прикосновение или доброе слово от Эммы. Но та опять болтала возле чужих прессов. Поскольку же Ханс стеснялся ученика, он вскоре, не прощаясь, ушел домой.
Все стало до странности другим, прекрасным и волнующим. Растолстевшие на выжимках воробьи шумно мельтешили в небе, как никогда высоком, красивом, томительно-синем. Река никогда так не блистала чистой, зелено-синей зеркальной гладью, никогда так не кипела у запруды слепяще-белой пеной. Все вокруг напоминало нарядные, ярко раскрашенные картинки под чистым, промытым стеклом. Все словно ожидало начала большого праздника. И собственную его грудь тоже теснило сильное, боязливое и сладкое волнение странно дерзких чувств и непривычных, жарких надежд, смешанных с робко сомневающимся страхом, что это лишь сон, который не сбудется никогда. Нарастая, эти двойственные ощущения обернулись неясным набухающим потоком, будто в нем рвалось на волю что-то слишком уж сильное – не то рыдание, не то песня, крик или громкий смех. Только дома возбуждение немного улеглось. Ведь там все, разумеется, было как всегда.
– Ты откуда? – спросил господин Гибенрат.
– С мельницы, от Флайга.
– Много он надавил?
– Две бочки, по-моему.
Он попросил разрешения позвать флайговских детишек, когда отец займется отжимом.
– Само собой, – буркнул папенька. – На той неделе. Тогда и приведешь!
До ужина оставался еще час. Ханс вышел в сад. Кроме двух елей, зелени сохранилось совсем мало. Он сломил ореховый прутик, со свистом взмахнул им, потом поворошил опавшую листву. Солнце уже скрылось за горой, черный контур которой с филигранно прорисованными верхушками елей прорезал зеленовато-голубое, свежее и ясное вечернее небо. Серая продолговатая тучка, от солнца по краям коричневато-желтая, медленно и уютно, словно возвращающийся домой корабль, плыла в прозрачном, золотистом воздухе к верховьям долины.
Странно, непривычно взволнованный зрелой многоцветной красотой этого вечера, Ханс бродил по саду. Временами останавливался, закрывал глаза и пытался представить себе Эмму, как она стояла против него возле пресса, как поила его из своего стакана, как нагнулась над чаном и, раскрасневшись, выпрямилась. Прямо воочию видел ее волосы, ее фигуру в облегающем голубом платье, ее шею, затененную на затылке темными волосками, и все это наполняло его восторгом и трепетом, только вот лицо ее он никак не мог себе представить.
Солнце село, но он не чувствовал холода и ощущал густеющие сумерки как покров, полный тайн, имени которым не знал. Понимал, конечно, что влюбился в хайльброннскую девушку, однако работу пробуждающейся возмужалости в своей крови осознавал лишь смутно – как непривычное, возбужденное и утомительное состояние.
За ужином было так странно сидеть в давно привычной обстановке, ведь он чувствовал себя совершенно преображенным. Отец, старуха-служанка, стол, приборы, да и вся комната вдруг показались ему постаревшими, и он смотрел на все с удивлением, отчужденностью и нежностью, будто вот только что воротился из долгой отлучки. В ту пору, когда его мысли занимал убийственный сук, он смотрел на тех же людей и те же вещи с печальным превосходством уходящего, а теперь вернулся и смотрел с удивлением, улыбкой, ощущением новообретенности.
Ужин закончился, и Ханс хотел было встать, но тут отец в своей обычной манере, без обиняков спросил:
– Хочешь стать механиком, Ханс, или лучше конторщиком?
– Что? – удивленно переспросил Ханс.
– Ты мог бы в конце следующей недели начать учеником у механика Шулера или еще через неделю – в ратуше. Подумай хорошенько! Завтра поговорим.
Ханс встал и вышел из комнаты. Неожиданный вопрос смутил его и озадачил. Внезапно перед ним явилась повседневная, деятельная, бурная жизнь, которая уже много месяцев была ему чужда, двуликая – манящая и грозная, – она обещала и требовала. По правде говоря, ему не хотелось ни в механики, ни в конторщики. Суровый физический труд ремесленника слегка его пугал. Тут ему вспомнился школьный друг Август, он ведь стал механиком, и можно с ним посоветоваться.
Пока он размышлял, возникшие перед глазами картины помутнели, поблекли, и дело это казалось ему вовсе не столь спешным и важным. Его тревожило и занимало другое, он нервно расхаживал взад-вперед по прихожей, неожиданно схватил шляпу, вышел из дома и медленно зашагал по улице. Решил, что должен сегодня еще раз увидеть Эмму.
Смеркалось. Из ближнего трактира долетали крики и хриплое пение. Некоторые окна были освещены, в других тут и там тоже загорались лампы, бросая в темноту слабое красноватое сияние. Длинная шеренга молоденьких девушек рука об руку, громко смеясь и переговариваясь, фланировала по улице, покачивалась в неверном свете и теплой волной юности и веселья катилась по засыпающему городку. Ханс долго смотрел им вслед, сердце едва не выскакивало из груди. Из завешенного гардинами окна доносились звуки скрипки. У фонтана какая-то женщина промывала салат. По мосту прогуливались два парня со своими зазнобами. Один держал свою девушку за руку и на ходу курил сигару. Вторая парочка шла медленно, тесно обнявшись, парень обхватил девушку за талию, а та плечом и головой прижималась к его груди. Ханс сотни раз видел такую картину и не обращал внимания. Теперь же в этом сквозила какая-то тайна, какой-то