Где-то там, наверху, кружила она.
Я знал, что мне будет чем подкрепиться сегодня, и потом. Она мне сказала; я думаю, что всегда это знал, только не понимал, что знаю, поэтому она мне и сказала: флюхи не умерли. Они просто отправились пополнить свой запас кислорода, взять его из тела планеты, из пещер и пористых полостей, хранящих воздух. Они вернутся задолго до того, как у меня возникнет в них нужда.
Флюхи вернутся.
И наступит день, когда я снова ее найду, и это уже будет навсегда.
Я ошибся, когда давал имя этому миру. Не Преисподняя.
Это вовсе не Преисподняя.
В ЗЕМЛЯХ ОПУСТЕЛЫХ
Стоит, объяв скалу всем телом,
Близ солнца в землях опустелых,
Лазурным миром взят в кольцо[10].
Лорд Альфред ТеннисонIn Lonely Lands © М. Левин, перевод, 1997
На Большой Сырт опустилась ночь, и Петерсон это знал. Он был слеп — и все же знал, что спустилась марсианская ночь. Стихли скрипки сверчков. Сияние солнечного тепла, что. весь день его согревало, рассыпалось; становилось зябко. И вопреки слепоте он чуял приход теней, живших здесь с незапамятных времен.
— Претри, — позвал он шепотом, и эхо из лунных долин отозвалось: «Претри, Претри, Претри…», перекатываясь и затихая почти у подножия небольшой горы.
— Я здесь, старик Петерсон. Чего ты хочешь от меня?
Петерсон в пневмораке расслабил мышцы. Он вдруг почувствовал, как напряженно ждал. И дождался.
— Ты в храме был?
— Был. Молился много оборотов через три цвета.
Много лет прошло с тех пор, как Петерсон последний раз видел цвета. Но он знал, что в религии Марса цвета были основой.
— И что предсказал тебе Благословенный Джилка?
— Завтрашний день заключен в чаше памяти дня сегодняшнего. И многое другое.
Шелковые обертоны чуждого голоса несли покой. Петерсон никогда не лицезрел воочию высокого и невообразимо древнего джилкита, но его скрюченные пальцы не раз ощупывали безволосую каплевидную голову марсианина и «видели» глубокие круглые впадины, где горели углями глаза, вздернутый нос и узкую щель безгубого рта. Петерсон знал это лицо как свое собственное, со всеми морщинами, мешками и шишками. И еще он знал, как стар джилкит. Так стар, что его земные годы человеку не счесть.
— Ты слышишь приближение Серого?
Претри набрал полную грудь воздуха и хрустнул костями, опускаясь на ступеньку рядом со старым человеком в пневмораке.
— Он идет, старик, но идет медленно. Будь терпелив.
— Терпелив! — задумчиво хмыкнул Петерсон. — Терпения-то у меня хватает. Полно терпения, а больше, пожалуй, ничего и нет. Когда-то еще и время было, да все почти вышло. Идет, говоришь?
— Идет, старик. Время. Надо просто ждать.
— Как там голубые тени, Претри?
— В лунных долинах густы как мех, старик. Ночь идет.
— А луны вышли?
Широкие ноздри шумно выдохнули, и голос ответил:
— Еще нет. Тайсеф и Тиэи обе за горизонтом. Быстро темнеет. Быть может, этой ночью, старик.
— Быть может.
— Наберись терпения.
Когда-то Петерсон не был терпелив. Когда играла в нем молодая горячая кровь, он подрался со своим отцом — баптистом секты Пресби — и сбежал в космос. Ни в Бога, ни в черта не верил тогда Петерсон, ни в прочие окаменелости Всецеркви. Потом поверил, но тогда — нет.
Он сбежал в космос, и время щадило его. Он старел постепенно, не болея, как стареют люди в темных пропастях между шариками грязи. Он видел смерть: умирали те, кто верил, и те, кто не верил. И со временем он понял, что одинок и что наступит однажды день, когда придет за ним Серый.
Он был одинок всегда; и когда не мог больше водить через космос большие корабли, он ушел.
Ушел искать себе дом, и круги скитаний вынесли его к началу пути. Петерсон вернулся на Марс, где был молод, где родились его мечты, на Марс, потому что дом человека там, где он был молод и счастлив. Он пришел домой, где теплы дни и нежны ночи. Домой, где люди каким-то чудом не пустили свои корни из бетона и стали. Вернулся в дом, который не изменился со времен его счастливой молодости.
И вовремя. Ибо его нашла слепота, движения стали медленны, и он понял, что Серый идет за ним. Слепота пришла от лишних стаканчиков джина и скотча, от лишней дозы радиации, от лишних часов разглядывания прищуренными глазами пустоты. Слепой, который не может заработать себе на жизнь.
И он на ощупь нашел свой дом, как птица находит родное дерево, как находит последний кусок коры оголодавший зимний олень, как река находит море. Он пришел домой дожидаться Серого, и здесь нашел его джилкит Претри.
Они сидели рядом на веранде, и мало было ими сказано, но многое понято.
— Претри.
— Да, старик.
— Я ни разу не спросил, зачем тебе это надо. Я думал…
Претри подался вперед, и Петерсон услышал, как клацнула его клешня по крышке стола. А потом марсианин вставил ему в руку стаканчик виски с водой.
— Я знаю, о чем ты говоришь, старик. Но я уже две жатвы с тобой пробыл. И я остаюсь. Тебе мало этого?
Две жатвы. Четыре земных года. Когда-то на рассвете джилкит пришел и остался служить старому человеку. Петерсон как раз воевал с кофейником (почему-то он любил старомодный настоящий кофе и презирал кофейные брикеты) и водонагревателем, и тут появился этот нетребовательный, самоотверженный слуга и стал о нем заботиться без угодливости, но угадывая каждое его желание. Они сразу сжились друг с другом: Петерсону не много было надо, а Претри ничего не просил взамен.
Петерсону было не до удивления или любопытства.
В пору жатвы он слыхал звуки жаток собратьев Претри на высоких шелковистых посевах, но сам джилкит никогда не отходил далеко от хижины.
Теперь уже конец был близок.
— С тобой было легче. Ты… ну, в общем, спасибо, Претри. — Старик хотел высказаться ясно, без обиняков.
Признательное хмыканье в ответ.
— Спасибо, старик Петерсон, что позволил мне остаться с тобой, — мягко произнес джилкит.
Щеки Петерсона коснулось что-то холодное. Капля дождя? Впрочем, больше не капало, и он спросил:
— Что это?.
Джилкит замялся — Петерсон принял это за смущение — и ответил:
— Обычай моего народа.
— Какой обычай?
— Слеза, старик. Слеза моих глаз на твое тело.
— Послушай… — Петерсона переполняли чувства, давно, как он думал, умершие. Он неуверенно запнулся, пытаясь найти слово: — Не надо… это… печалиться не надо, Претри. Я прожил хорошую жизнь. И Серого я не боюсь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});