Читать интересную книгу Моя другая жизнь - Пол Теру

Чтобы доказать его ошибку, я последовал за ним. Да и делать мне больше было нечего. То, что я искал, я нашел. Быть изгнанным из дома Стивенсона подозрительной шотландской мамашей, защищающей своих ребятишек и свой телевизор, все-таки лучше, чем если бы мне позволили войти и совершить осмотр изуродованного жилища.

Форлауфер шел впереди. Метров через сто он свернул с дороги на узкую тропку: в конце ее, как он и сказал, высился холм.

— Не возражаете, если я и дальше пойду с вами?

— Разумеется нет, — ответил он, правда, с полным, по-моему, безразличием.

— Вы упомянули, что жили в Африке и писали о ней книги.

Он снисходительно улыбнулся.

— Ни одну из них вам не удалось бы прочитать. Они не переведены на английский, хотя их немало. Одной из первых была книга о школе для девочек в Кении.

— В Кении не слишком много школ для девочек, — сказал я. И собирался добавить, что знаю почему: потому что сделал то же самое, написал книгу о том же.

— Эта школа была в Эмбу, — сказал мой спутник.

— Она и теперь там.

Он не слушал. Он медленно шагал по тропинке, выбирая, куда поставить ногу, и говорил — тихо, безостановочно, с легким удивлением, как говорят о далекой молодости старики. В его голосе ощущалась и некоторая отстраненность — будто он вел речь о ком-то другом.

— Я написал еще два романа, а потом уехал в Сингапур, — рассказывал он. — Если слишком долго сидишь в Африке, происходит некое превращение: ты становишься «белым человеком». Африканцам надо позволить самим решать свои проблемы. Я понял: мне здесь не место. Да и увлекся Сингапуром.

— И я потому туда и поехал, — признался я. — Мне захотелось написать о нем. — Слышал ли Форлауфер мои слова? — И я действительно написал. Целый роман.

— Сингапур меня разочаровал, — раздалось в ответ.

— Вы что-нибудь там написали?

— Мне надо было содержать семью, — вздохнул он. — Я был молод. И в те времена мог сочинить роман за полгода, даже за меньший срок. Я написал книгу о старом Сингапуре — публичные дома, бары, улицы, дышащие похотью. Героем сделал человека из породы неудачников. Назови я его сводником, я создал бы о нем ложное представление.

— Отлично понимаю, — сказал я. — Моя книга о Сингапуре очень похожа на вашу. — «Если не точно такая же», — пронеслось у меня в голове, но я смолчал.

Он по-прежнему шел впереди; на этой узкой дорожке мы не сумели бы идти бок о бок. Да и вообще под ногами была просто борозда в траве, я подозревал, что ее протоптали овцы своими маленькими копытцами. Лица Андреаса Форлауфера я не видел и не имел представления, слышит ли он меня.

— Сейчас я уверен, что книга эта банальна. Главному герою пятьдесят лет. Когда я писал, мне едва исполнилось тридцать.

«Мне тоже», — подумал я. И произнес вслух:

— А я считал, вы писали книги о путешествиях.

Это он расслышал: разговор ведь теперь зашел о нем.

— Я их и писал. В большом количестве. Я жил ради путешествий. И всюду ездил на поездах.

— Неужели? — Я ускорил шаг, стараясь приблизиться к нему. — Стыд и срам, что эти книги до сих пор не переведены.

— Кому в англоязычном мире есть дело до литературы Восточной Германии?! Сегодня самого Томаса Манна не читают! А уж мои книжки… — Он резко взмахнул рукой, как бы отвергая саму идею. — Они, наверно, раздражают даже своими названиями. Ни одно из них по-английски не звучит правильно.

— Например?

— Буквальный перевод заглавия моей самой известной книги был бы: «Большой железнодорожный базар».

Я уставился ему в затылок. Мне страшно хотелось знать, не улыбается ли он сейчас, мерно вышагивая передо мной. Известно ли ему, кто я?

— Один американец написал книгу с таким же названием.

— Да, мне говорили, — кивнул Форлауфер. — Но я использовал его первым. Моя книга издана в Лейпциге в сорок шестом.

— А что вы делали дальше?

— Книга имела довольно скромный успех. Я продолжал писать романы. Ездил в Южную Америку. Проживал в Великобритании, немного там путешествовал.

«Проживал» — одно из тех безупречных и неживых слов, которые выдают иностранного студента.

— И продолжали писать?

— Воистину! — Еще одно словечко. — Роман о семействе из Гондураса. Место действия — Москитовый берег. И как название, по-моему, звучит неплохо. Роман, где события перенесены в будущее. Еще писал книги о путешествиях. По Китаю, например.

— А как насчет поездов?

— После книги о Китае про поезда я писать перестал.

Тропинка слегка расширилась. Я прибавил ходу, чтобы идти с ним рядом. Хотел видеть его лицо. Я ждал дьявольской усмешки. Однако он хмурился, крутизна подъема давалась ему нелегко, а от долгих речей появилась одышка. Если все, что я слышал, было издевательством, то он здорово притворялся, изображая полное бесстрастие.

Я спросил:

— А про что вы писали после того, как завершили книгу о Китае?

Я только что закончил свою книгу о Китае.

— Мои дети учились в университете…

— Два мальчика, — перебил я его.

— Да. Поэтому я путешествовал по свету вместе с женой.

— Я подумывал о том же самом.

Ему было плевать, о чем я подумывал. Он сказал:

— Ситуация моя изменилась. Я вернулся на тихоокеанское побережье и написал о себе. В английском нет слова «Bildungsroman»[85]. Потом написал о южном побережье Тихого.

— Никогда не бывал в тех краях.

— Я стал писать меньше, — продолжал он. — Увлекся кинематографом.

— Боже праведный!

— Я жил в Америке. И был там счастлив. Много лет провел в Лондоне. Я упоминал об этом?

— Да, конечно. Около двадцати лет, если не ошибаюсь?

Мне было любопытно, как Форлауфер отреагирует на мое мелкое жульничество. Он его, кажется, не заметил. Просто уточнил:

— Восемнадцать.

— Я и сам прожил в Лондоне семнадцать лет, — сказал я. Сказал и тут же почувствовал, как легкая тень коснулась моего лица.

— Да, писал я меньше, — повторил он задумчиво. — Зато стал писать о себе.

— И ничего из этого так и не перевели?

— На английский? Ни разу. В конце концов, экранизировали «Meine geheimen Leben»[86].

Он, должно быть, все-таки видел, как я искоса на него поглядываю. Название на чужом языке для меня было пустым звуком; да и английский его вариант вряд ли бы что-нибудь прояснил.

Он пожал плечами и спросил:

— По-немецки не говорите?

— Вы были счастливы? — вдруг вырвалось у меня.

— Это страшный вопрос, — отозвался он. — Задавать его можно разными способами, но для ответа требуется целая жизнь.

В голосе, когда он произносил эту философскую мудрость, чувствовалось раздражение, и я догадывался, что ему этот разговор наскучил. Он уже хотел избавиться от меня и моих вопросов.

Однако я упорствовал. Я задал новый вопрос:

— А про что-нибудь особенное, что произошло с вами за последние годы, вы не могли бы рассказать?

Я рассчитывал на хорошие новости или на что-то воодушевляющее и пристально наблюдал за его лицом, ища там подтверждения своим надеждам. По он, помолчав, отрицательно покачал головой, отказываясь говорить.

Я не отставал:

— Только что вы сказали: «Ситуация моя изменилась». Что вы имели в виду?

— Я расстался с женой. — Это было произнесено без всякого выражения и оттого прозвучало особенно скорбно и безнадежно.

Я же почувствовал страшную боль, словно в сердце мое воткнули тупой нож.

— Почему? — Мне едва удалось выговорить это слово.

— Ах, господи! — Несколько секунд он задумчиво глядел вдаль, на голые холмы. — Дети выросли и уехали из дому. Мы с женой были заняты каждый собственной жизнью. Наверное, в этот критический период мы позабыли, что не можем быть счастливы друг без друга. Я это знаю точно: после расставания что-то во мне сломалось, и тогда стало ясно, что прошлое невозвратимо.

— А в чем была главная причина?

— Писатель слишком много времени проводит наедине с самим собой. Одиночество способно заставить человека думать, будто он что-то теряет. Будто не живет. Обыкновенная, в сущности, жадность, как у дантовского Улисса. Знаете эти строчки:

Ни нежность к сыну, ни перед отцомСвященный страх, ни долг любви спокойныйБлиз Пенелопы с радостным челомНе возмогли смирить мой голод знойныйИзведать мира дальний кругозорИ все, чем дурны люди и достойны?[87]

Вот так примерно.

— Стало быть, вы получили, что хотели.

Мои слова вызвали у него улыбку.

— То, чего мы хотим, далеко и скрыто во мгле. Оттого нас к этому и тянет. Расстояние — великий творец фантазий.

— А будь желаемое близко и различимо, вы бы к нему не стремились?

— Вещи, которых люди жаждут сильнее всего, никогда не бывают рядом, — сказал он. — Потому они и желанны. Индусы правы. Мир — это майя, иллюзия.