Бывает, искалеченные излучением всплески-страхи проникают в живых, людей или животных, существуя в их мозге как в тесной тюремной камере, боясь всего. Таких здесь называют бесами и, переселяясь, они часто таскают за собой нравы бывших носителей, тем самым мучая своих временных хозяев. Потрепанные излучением, они не любят и вещество, а более сильные живые, как правило, объединяясь, выталкивают "бесов" наружу, рассуждая при этом о колдовстве и карме, а излучение быстро уничтожает озлобленных затянувшейся смертью всплесков.
В конце концов, так или иначе, взбудоражив живых, все они уносятся излучением и уже ничем не отличаясь от него скользят с холодным равнодушием в космических пустотах. Приборы жителей снежной планеты давно обнаружили излучение, измерили, сосчитали, описали его, но им ни разу не попался ни один осколок мертвого всплеска. Они просто не поверили бы — ведь всплеск так отличен от вещества и так похож на волны.
Его защита сильно меняет всплески, а за потерявшихся берется излучение, но сейчас все зависит от выбора должника, от ответа на вопрос. Всадник остановил коня и снова поддался человеческой — по форме жизни на этой планете, мысли: "Намного приятнее быть Всадником, чем Змеем".
* * *
Снег у самых глаз. Его белый запах множеством странных очертаний, неизвестных сознанию, но знакомых памяти, заполнил воздух и без преград проникает прямо в мозг. Воздух-мозг. Очертаний бесконечность, они толкаются в воздухе-мозге, сливаясь, распадаясь, проникая друг в друга и разбегаясь, меняя или заменяя мысли. От запахов не отстают и звуки, огромные и малые, молчаливые прежде и услышанные только сейчас, необъяснимые, манящие, для них так же нет преград. Но снег у самых глаз, нужно встать и все внимательно рассмотреть.
Сознавая, будто кто-то шепнул рядом, что запах снега и загадочность звуков лишь подготовка, он поднялся, опираясь на неудивление, но отметив про себя, что морозный скрип не слышен. Снег потеснился, открывая мир, и он с любопытством, полузабытым, едва знакомым напоминанием детства взглянул на развертываемую, разметывающую убегающие от его взгляда границы бесконечность… Мир бесконечен? Но одновременно он почувствовал расширение и немыслимые скорости разлетающихся границ.
Кто-то лежит на снегу. Просто точка на белом пространстве, но ясно, что имя "Алексей" принадлежит лежащему, а не ему. А сам он, кто? Стоящий и смотрящий на измененный смертью, он понял это, мир? Лежащий смотрит в никуда, и чувству запахов и звуков присоединилось еще одно — чувство равновесия, или смерти, или крови, остывающей внутри и замерзающей снаружи. А тот, что сверлил его взглядом, тоже лежит, и его взгляд в никуда, и тоже падение в равновесие, и замерзание снаружи и остывание внутри. А рядом мальчишка…
Словно невидимый учитель вслух читает книгу, медленно, по слогам произнося слова: прощаясь с именем и с собой, он понял, что и с тем мальчишкой происходит то же самое, и что тот лежащий — его прощание.
А на лежащих смотрит толпа: он увидел, как интерес к чужой смерти, любопытство, страх возможности своей и еще множество эмоций-вихрей причудливым роем поднимаясь над людьми, смыкаются сверху прозрачной сферой, временной и непрочной. Стенки сферы колеблются, дрожат от соединения различных энергий, как у земли нагретый солнцем воздух.
Невидимый учитель медленно и терпеливо зачитывает важные слова, сменяя подозрение предположением, давая понимание. Последовательность предопределена, и вслед за чувством запаха, звука, расширения, опасности равновесия, подсказки одиночества, пришло еще одно — способность видения. Алексей, все более и более теряя имя, отделяясь от лежащего, в назначенную учителем очередь увидел, что люди — не люди. Многомерность, непохожесть вновь проявившегося мира, дрожащего в струящихся эмоциях людей, изменила их самих. Толпа приобрела звериные черты, превратилась в существа из болезненных снов и пограничных видений. Любопытство переродилось, и уже не взглядами и вытянутыми шеями, а хоботами, щупальцами, сочленениями усов, змеевидными губами, свистящими ноздрями, ушами-лопухами стоящие вокруг стали ощупывать и обшаривать лежащих на снегу.
В толпе есть дети. Они еще не осознают, что такое смерть, их любопытство сильнее, чем у взрослых, измененных выпятившимися внутренними пороками и тайными мечтами. Двое ребят пролезли в первые ряды и теперь глазеют на убитых. Детей почти не коснулись изменения, но вот у толстячка вместо носа уже растет пятачок, розовый и подвижный. Пятачок очень удобен и толстячок влажными ноздрями втягивает в себя струи любопытства. Другой мальчишка, вероятно друг Пятачка, на первый взгляд вполне обычен, но из-под верхней губы уже показался растущий клык, наверное, еще молочный, а в глазах блеснули волчьи искры. Пройдет время и может так сложиться, что волк перегрызет кабану горло, или наоборот, кабан распорет волку брюхо. Множество чудовищ сгрудились вокруг: у кого-то весь лоб в рогах, а из пасти торчит клык вепря, кто-то одновременно похож на зайца и крокодила, а кто-то на саблезубую мышь. Холодно, он помнит это, но в толпе за чьей-то спиной скрипнули не снежные шаги, а чешуйчатые крылья.
Лена! Не споря с лежащим о праве на имя, он вспомнил другое. Кажется, подсказки учителя стали быстрее — что-то о ненужности точной памяти или намек о последней ступени? Где же она? Здесь страх взглянуть, но кто-то же включил любопытство из детства, тем более он смотрит на все снизу вверх и чувствует чью-то защиту. А в кругу столпившихся чудовищ, в дрожащем фоне их мыслей остался четкий след — направление предсмертного взгляда, принадлежавшего на равных и упавшему и ему. Ведь он был упавшим, только что или когда-то.
Вот она, красивая даже в изменении. В ней количество немногих лет и качество событий, скрытая улыбками, словами и одеждой суть, открытый текст судьбы, причины всех поступков. Красота — в соединении кошки и кобры, мягкость в принятии событий и твердость во взгляде змеи. Наверное, у нее четкий прикус, а ядовитые зубы не царапают губ. Чешуйчатость кожи на лице странной естественностью сочетается с мягкостью меха, а напряженность застывшей в опасности кобры со спокойной грацией кошки.
Но опять чьи-то слова, уже совсем рядом, за спиной. Поворот головы даст объяснение, но он понимает, что "спина", "голова", "поворот" — условность, что он невидим и неслышим и, став таким, проникает в суть людей и чудовищ. Нечто, судьба или чей-то внятный и уже близкий выбор дали мгновение иной жизни, или просто восприятие, и сгущаясь за условной спиной точным вопросом, это нечто ждет такого же точного ответа. Нужно только оглянуться.