- Другая, противоположная точка зрения тоже имела огромный успех, сказал я. - Она была высказана Федором Михайловичем Достоевским в его знаменитой Пушкинской речи, которая тебе, конечно, известна.
- В общем, да, - замялся Тугодум. - Но я, честно говоря, очень смутно помню, про что он там говорил. Напомните мне, пожалуйста.
- Изволь!
Я снял с полки том Достоевского, открыл его на заранее заложенной странице и протянул Тугодуму.
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. ИЗ РЕЧИ О ПУШКИНЕ,
ПРОИЗНЕСЕННОЙ 8 ИЮНЯ 1880 ГОДА
...Кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась ее души, и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та даже Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этой пышною петербургской жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Высказала она это именно как русская женщина, и в этом ее апофеоза... О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака - нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: "я вас люблю", потому ли, что она, "как русская женщина" (а не южная, или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием почестей, богатства, светского своего значения, условиям добродетели? Нет, русская женщина смела. Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но она "другому отдана, и будет век ему верна". Кому же, чему верна? Каким обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, и за которого вышла потому только, что ее "с слезами заклинаний молила мать", а в обиженной израненной душе ее было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее "молила мать", но ведь она, а не кто другая, дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честною женою его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом, и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастьи другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит несчастный, безжалостный, бесчеловечный поступок? Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастьи?.. Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокою душой, с ее сердцем, столько пострадавшим? Нет: чисто русская душа решает вот как: "пусть, пусть я одна лишусь счастья, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но я не хочу быть счастливой, загубив другого!"
- Ну? Что скажешь? - спросил я Тугодума, когда он дочитал этот отрывок до конца. - По-прежнему согласен с Белинским? Или, может быть, Достоевский тебя переубедил?
- Странное дело! - ответил Тугодум. - Читаю Белинского - согласен с Белинским. Прямо, думаю, мои мысли... И то же - с Достоевским. Читаю - и соглашаюсь, до того убедительно он все это высказал...
- Ну, в этом-то как раз ничего удивительного нет, - сказал я. - И Белинский, и Достоевский - каждый из них высказал свою точку зрения с такой мощью, с такой покоряющей силой, что невольно поддаешься их убежденности. Но главное, конечно, не это.
- А что же, по-вашему, главное?
- Ну, во-первых, обрати внимание: и Белинский, и Достоевский говорят о поступке Татьяны так, словно речь идет о поведении реального, живого человека. Ни тот ни другой не сомневаются, что она могла поступить только так, как поступила. И не иначе.
- Да, - согласился Тугодум. - Это верно.
- А во-вторых, какая-то правда есть и в том, что говорит Белинский, и в том, что утверждает Достоевский. Каждый из них что-то понял в Татьяне, каждый почувствовал, открыл и выявил какую-то важную сторону ее души.
- Постойте, - наморщил лоб Тугодум - То, что Татьяна - это как бы живой человек, это верно. И это, конечно, заслуга Пушкина. Но ведь вы же сами говорили, что в художественном образе писатель выражает какую-то мысль? Верно?
- Да, конечно, - согласился я.
- Так какую же все-таки мысль выразил Пушкин образом своей Татьяны? Белинский говорит одно, Достоевский - другое, прямо противоположное. И вы доказываете, что оба они в чем-то правы. А ведь это не кто-нибудь! Это Пушкин! Уж он-то, я думаю, умел выражать свои мысли в образах?
- Если я тебя правильно понял, - сказал я, - ты хочешь сказать, что в этом проявилась некоторая... ну, что ли, уязвимость пушкинской Татьяны?
- Вот-вот! - обрадовался Тугодум. - Именно уязвимость. Если искусство, как вы говорите, мышление в образах, то я хочу, чтобы мысль автора, которую он выразил в своих образах, была мне совершенно ясна.
- А если она - эта мысль - двоится или даже троится, тогда...
- Тогда это значит, что писатель со своей задачей не справился, решительно заявил Тугодум.
- Нет, брат, - покачал я головой. - В том-то вся и штука, что художественный образ по самой природе своей многозначен. И в этой многозначности как раз не слабость его, а сила.
ВЕЧНЫЕ СПУТНИКИ
Сила художественного образа в его бессмертии.
Все в мире тленно, все умирает, разрушается, стирается с лица земли беспощадным временем. Никто, пожалуй, не сказал об этом с такой пронзительной силой, с какой выразил это в своем коротком, незадолго до смерти написанном стихотворении Гаврила Романович Державин.
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Стихотворение это исполнено глубочайшей горечи: ни что не уцелеет перед беспощадным временем, все погибнет, все исчезнет, все в конечном счете будет поглощено "жерлом вечности", раньше или позже канет в "пропасть забвенья". Но все-таки прочнее всего на свете, долговечнее народов, царств и царей, то, что остается "чрез звуки лиры и трубы", то есть - слово поэта, создание художественного гения. Слово поэта, говорит тот же Державин (повторяя это вслед за Горацием), тверже металлов и выше пирамид. (У Горация: "Превыше пирамид и крепче меди") Эту же мысль - вслед за Горацием и Державиным высказал в своем "Памятнике" и Александр Сергеевич Пушкин: нерукотворный памятник, создание мозга и души поэта, долговечнее, прочнее всего рукотворного, сделанного руками.
Великие художественные образы, созданные Гомером и Шекспиром, Рабле и Сервантесом, недаром называют вечными спутниками человечества.
Несчастный Эдип и хитроумный Одиссей, Гамлет и Фауст, Дон-Кихот и Санчо Панса ничуть не одряхлели, не состарились, не потускнели за долгие века своего художественного бытия. Не состарились, не потускнели и многие другие художественные образы, удостоившиеся быть причисленными к категории вечных спутников человечества. Но не потонули они в "пропасти забвенья" и не поглощены были "жерлом вечности" не потому, что на протяжении столетий оставались неизменными, а по прямо противоположной причине. Долговечность художественного образа, залог его бессмертия в том, что каждая эпоха прочитывает, понимает, трактует, интерпретирует его заново. Художественный образ не просто переживает века: он постоянно обновляется, открывая каждому последующему поколению какую-то новую грань своего бессмертного облика.
Безумный идальго Дон-Кихот Ламанчский был задуман Сервантесом как пародийная, комическая фигура. Сервантес глумился над обветшавшей, потерявшей все свое былое очарование романтикой рыцарских романов. Именно так и был воспринят Дон-Кихот современниками писателя. Над бедным безумцем, сражавшимся с ветряными мельницами, принявшим постоялый двор за заколдованный замок, а погонщиков мулов за злых волшебников, смеялись как над придурком. Само имя злосчастного рыцаря Печального Образа на долгие годы превратилось в глумливую, издевательскую кличку.
Посмотрите, например, как, с каким смыслом и в каком контексте употреблял это имя, давно уже ставшее нарицательным, Виссарион Григорьевич Белинский:
ИЗ СТАТЬИ В. Г. БЕЛИНСКОГО "ГОРЕ ОТ УМА"
...Что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит. Неужели войти в общество и начать всех ругать в глаза дураками и скотами - значит быть глубоким человеком? Что бы вы сказали о человеке, который, войдя в кабак, стал бы с одушевлением и жаром оказывать пьяным мужикам, что есть наслаждение выше вина - есть слава, любовь, наука, поэзия, Шиллер и Жан-Поль Рихтер?.. Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади...