— Мой муж, — пани Шушкевич всегда подчеркивала эти слова при панне Текле, да, пожалуй, и при ком бы то ни было, — мой муж уже давно предчувствовал это несчастье. Адам просто не хотел с ним разговаривать.
— А коли предчувствовал, так должен был предупредить княгиню.
— Это что же, бросать подозрение на собственного племянника? Адам для моего мужа был все равно что родной сын.
— Вы думаете, в сейфах так ничего и не осталось?
Пани Шушкевич горько улыбнулась.
— Если бы оставалось, он не стал бы лишать себя жизни. Не правда ли?
Текла вздохнула.
— Языческий это обычай, — буркнула она себе под нос. — Вот и старый Губе тоже.
— Мне кажется, — продолжала бывшая мадемуазель Потелиос, — что именно самоубийство Губе натолкнуло его на эту мысль. Потому что это ведь, как говорится, comme la peste {81} — один от другого заражается, и пошло…
Пани Шушкевич улыбнулась.
— А ничего смешного тут нет, — грозно заметила ей Текла.
Но тут же смягчилась, отхлебнула кофе и принялась угощать пани Шушкевич «собственными» рогаликами.
Стол выглядел на редкость живописно. Булки, рогалики, сухарики громоздились в корзинках. Был тут и мед, и великолепное сливовое повидло — все собственноручно выданное Теклой из кладовой старому Станиславу.
Наконец вошла Билинская в светлом утреннем платье. При солнечном свете, в разгар весеннего дня, отчетливо видны были все ниточки морщинок, так преображавшие ее лицо.
Еще с порога она с беспокойством взглянула на сидящих друг против друга собеседниц, видимо, подозревая, что те ссорятся. Улыбки на их смягченных лицах успокоили Билинскую. Она села и несколько расслабленным голосом потребовала кофе. Несмотря на то что Билинская была искренне взволнована всем происшедшим, во всем ее облике чувствовалась какая-то неискренность.
— Ну, что скажете? — обратилась она к пани Шушкевич.
— Это следовало предвидеть, — ответила та, — когда человек так легкомыслен, как мой муж…
— Легкомыслие — это не то слово, которым можно определить поведение пана Вацлава, — сказала Билинская, кладя в кофе сахар.
Только теперь она заметила телеграмму перед прибором. Билинская нахмурила брови, но распечатала ее спокойно.
— Это от пана Казимежа, — сказала она Текле.
— Опять что-то стряслось с его семьей? — с глубоким равнодушием и даже с презрением в голосе осведомилась старая дева.
— Ах, действительно какая-то незадачливая семья. Абсолютно не умеют вести хозяйство.
В эту минуту послышались шаги и вошли Алек с Шушкевичем. Алек после бессонной ночи выглядел ужасно, но мать, естественно, решила, что он потрясен потерей состояния.
Мужчины, не здороваясь, подошли к столу, и Алек достал из бокового кармана и бросил на стол большой перстень из потемневшего золота с огромным изумрудом.
— C'est tout {82}, — сказал он.
— Что это? — спросила Текла.
— Перстень, который оставил мне Эдгар Шиллер.
Текла взяла перстень и — словно не было сейчас дела важнее — принялась внимательно разглядывать великолепный темно-зеленый камень с вырезанными на нем арабскими буквами стихом из корана.
— Все взял? — спросила княгиня.
— К сожалению, все.
Шушкевич произнес это весьма безразличным тоном и сел к столу. Но по лицу его видно было, как он переживает все это. Зато Алек был так спокоен, что Билинская даже насторожилась. Она пристально посмотрела на сына, когда тот сел за стол и попросил кофе. Текла тут же налила ему, подбавив самых густых сливок.
— Тебя, кажется, это нисколько не трогает? — холодно заметила Билинская.
— А что я должен делать? — чуть ли не огрызнулся Алек.
Шушкевич счел своим долгом вмешаться в этот разговор.
— Княгиня имеет все основания расстраиваться. Год назад она вручила нам это имущество в столь идеальном состоянии…
— «Нам»! — резко оборвала его Билинская. — Уж никак не вам и не вашему племяннику!
Алек в свою очередь удивленно посмотрел на мать, продолжая, впрочем, с тем же аппетитом отхлебывать кофе. Он никогда еще не видел мать в таком негодовании.
— И что теперь будет?! — спросила Билинская Шушкевича. — У меня последнее время тоже были кое-какие расходы.
Алек насторожился.
Шушкевич пристроил на столе свои короткие, пухлые ручки.
— Прошу прощения, но можно ведь реализовать кое-что из недвижимого. Например, землю в Вильге над Вислой…
Алек тем временем намазывал маслом рогалик за рогаликом. После бессонной ночи у него появился аппетит.
— Где ты был вчера вечером? — резко спросила мать.
— В театре.
Алек видел, что Текла два-три раза бросила на Билинскую полный удивления и неодобрения взгляд. Но те просто не могла больше сдерживаться.
— С кем?
— С друзьями, — сказал Алек, намазывая еще один рогалик, на этот раз уже демонстративно.
Шушкевич вздохнул.
— Театр погубил Адама, — сказал он, вновь сплетая свои ручки.
Алек несказанно удивился.
— Что-то я не слыхал, чтобы Адась бывал в театре.
— Бывал, бывал, — быстро подтвердила пани Шушкевич.
— Уж коли на то пошло, то погубили его кабак и девки, — сказал Алек.
— Quelles expressions! {83} — возмутилась Билинская. — Ну, на это он не истратил бы миллионы или сотни тысяч, — сказала, убирая со стола, Текла. — Самая-то беда, что он беговую конюшню решил завести. А уж на лошадей можно немалые деньги промотать. Этого-то уж я навидалась.
Алек засмеялся.
— Было бы желание, а промотать можно сколько угодно.
— Не миллионы же!
— А вот и миллионы. Ну что ты, Теклюня, хочешь, наши дамы любят брильянты, а то и виллы. Думаешь, это мало стоит?
— Вот, вот, — сказала Билинская, многозначительно глядя на сына. — Очень мне не нравится твое общество.
— Весьма сожалею.
— А что, князь, с вами вчера и молодой Губе был? — спросил Шушкевич.
Алек раздраженно передернулся и смахнул баскской салфеткой крошки со стола.
— А вам-то что до этого, пан Шушкевич?
— Алек! — предостерегла его мать.
— Ничего, конечно, я только хотел спросить, что вы говорили Адасю, когда звонили ему последний раз.
Алек вдруг замер и посмотрел на Шушкевича странным взглядом, в котором было изумление и как будто даже страх.
— Мне кажется, что этот Губе-младший оказывает на тебя дурное влияние, — добавила Билинская.
— А вы что, не знаете содержания моего разговора? — спросил Алек.
— Почему же, — самым серьезным тоном произнес Шушкевич и, словно василиск, уставился на молодого Билинского.
— Тогда зачем спрашиваете?
— Хотел бы знать, для чего вам потребовалась сразу такая огромная сумма.
— Алек, что это значит? — спросила Билинская, и Алек уловил в ее вопросе фальшивую нотку. Мать знает обо всем, и теперь они вдвоем с Шушкевичем обкладывают его, как зверя.
— Это была наполовину шутка. Я хотел перекупить у Губе его долю в Товариществе и его пай в «Капсюле».
— У Губерта?
Наконец-то Алек уразумел всю игру. Шушкевич стремится свалить на него хотя бы часть ответственности за похищение бумаг и уже настроил в этом духе мать.
— В конце концов, я имел право так поступить, ведь я же совершеннолетний, — неуверенно пробормотал Алек.
— Какое легкомыслие! — произнесла вполголоса пани Шушкевич.
— Алек, ведь у тебя же были ключи от сейфов! — воскликнула Билинская.
— Ну конечно, были. Но я не заглядывал туда вот уже полтора года. Всего раз в жизни был там, да и то с паном Шушкевичем. Преотвратное заведение, доложу я вам.
— Значит, только Адась туда ходил?
— Ты же, мама, можешь проверить. Там ведь записывают даты и имена всех, кто приходит.
— Говорят, что у «Капсюля» последнее время не очень завидное положение? — спросил Шушкевич.
— Ну, это все политика, — сказал Алек.
— Политика? Чья же это? — Шушкевич решительно преображался в следователя.
— Частично Злотого…
— Злотого? Простите, а кто третий был с вами вчера в театре? — допрашивал Шушкевич.
— Что это значит? — воскликнул Алек и вскочил со стула. — И вы и мама хорошо знаете, что я был вчера в театре с Губертом и Бронеком Злотым…
— Comme toujours {84}, — шепнула бывшая мадемуазель Потелиос.
— Да не comme toujours, вовсе не comme toujours… Бронека я вижу очень редко…
— Хорошенькая компания, — сказала Билинская.
— С ограниченной судебной ответственностью, — процедил Шушкевич.
Алек стукнул кулаком по столу.
— Попрошу без этих шуточек, — крикнул он, весь залившись краской. — Я… я… я… — И тут он от волнения и бессонной ночи, от бешенства и сознания несправедливости осекся, не зная, что сказать.