Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я жука поймал, смотри! — И сник, ведь забыл, что отец не видит: — Золотого… зелёного…
— Пусти его на волю, нетрог порадуется.
— Спинка какая гладкая!
— Пустил?
— Пустил… — Детский искренний вздох: — Я прошу-прошу Боженьку, чтобы глазки тебе вернул, а Он не хочет… Почему?
— Дай головку свою сюда… Ну, что ты, милый? Это что за вода такая на щеках? Ну, что ты, добрый мой? У тебя волосики по-прежнему золотые?
— Не знаю… Как ты живёшь, не видя мира Божьего?
— Разве я не могу молиться? — мягко возразил он. — Господь ниспослал муку, Он же даровал и крепость.
— Убью Шемяку! — крикнул Иван.
— Ванюша, молитва наша должна быть бескорыстной. Бог нас не услышит, если будем мы просить в обмен на неё какой-то житейский прок.
— Возьмёшь меня на войну? Я тебе заместо глаз буду. — Он ещё думал, что убивают только на войне.
— А ты уже воин?
— Я княжич старший! — горделиво воскликнул Иван.
— Погоди… Знаешь ли ты, сынок, что вернуться можно без руки, без ноги, слепым, как я вот?… А можно и вовсе голову сложить?
Иван не отзывался.
— Ты слышишь, что я говорю?
После нового молчания обиженно и сердито:
— Я-то слышу, а ты, видно, оглох. Я поеду на войну?
Сколько бы они так препирались, но вдруг послышался плеск воды в Сорочке.
— Что это? — насторожился Василий Васильевич.
— Тетька какая-то вброд идёт! — Иван был раздосадован, что такой важный разговор с отцом прервался, кончился ничем. — Тебе чего надо, эй?!
— Здравствуй, княже! Голос-то мой помнишь ещё? Эх, уж меньше всего он хотел бы слышать этот голос.
— Чего тебе?
— Неласковый… Иль не узнаёшь?
— Я тебя не звал, Мадина. Не смотри на меня, не хочу.
— А я хочу смотреть. Ты мне и такой мил.
— Уйди, сказал! — возвысил он голос.
— Уйду сейчас. Я тебе пообещать кое-что хочу.
— Что вовек не забудешь? Не надо. Не нужна ты мне.
— Знаю. Но всё-таки пообещаю. Как услышишь, что Шемяка загнулся, поймёшь, кто его… Не захочешь, а вспомнишь меня. Хоть один раз. Последний. Если некому за тебя постоять, я отомщу за тебя.
— Найдётся кому, — сказал он неохотно. — Да ты ещё спроси меня, хочу ли я мстить-то?
— Я хочу! И сделаю! Прилипну к нему язвой липучею, отыщу в любом городе!.. Прощай, князь… Может, — позовёшь когда?
— Нет.
И — тишина. Он выждал:
— Она ушла, сынок?
— Вон стоит в сторонке.
— А кто травой шелестит?
— Антоний-батюшка идёт. А она побежала. Я и её убью! — вспыхнул Иван.
— Да за что же? Ишь, убивец какой! Всех-то он поубивает!.. Не придёт она больше. И не говори про неё никому.
— Она ведьма?
— Вроде того, — усмехнулся Василий Васильевич.
— А как Шемяка загнётся?
— Да шутит так она… Забудь про это. Ну её совсем!
Антоний подошёл сзади и положил им руки на головы для благословения.
— Рыбку что ли, удите?
Рука Антония на затылке Василия Васильевича была горяча и дрожала.
— Ты здоров ли… отче?
— Здоров, — смущённо ответил монах. — То есть телом здоров, а душа смятенна.
Откуда было знать Василию Васильевичу, что душа его смятенна от встречи с Мадиной? Он понял это по-своему, с простодушием мирянина, сосредоточенного лишь на своих заботах:
— Мудрёно ли, в такие-то времена!
Он привык уже, как дитя отцу, вверять Антонию свои душевные беды, сомнения, роптания, поверять грехи, ждать утешения и советов. Ему и в ум не приходило, что у его духовника могут быть несогласия с самим собой, что и ему труден путь внутреннего делания.
— Такие времена! — повторил Василий Васильевич. — Льстивое коварство кругом и злоба затаённая.
— Как мать, печётся о чаде, так и Христос печётся о теле злостраждущего и всегда есть близ тела его.
— Тебе хорошо говорить! — не выдержал Василий Васильевич. — Ты видел женщину, которая была здесь?
— Да, — с заминкой ответил Антоний.
— А я нет!
— Может, это и к лучшему?
— Может. Но я хочу ещё видеть и лица детей своих!
— Иов многострадальный говорил: человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх.
— Всё-то ты мне про Иова!.. Где Ванечка?
— Отошёл. Удилище из лещины вырезывает.
— Прими исповедание, тяжко мне.
— Что же? — Антоний потупился, догадываясь, о чём хочет сказать великий князь, не желая этого и не смея уклониться.
Но Василий Васильевич не видел его изменившегося выражения.
— Блудник я, — выговорил он жёстко.
— В помысле или… совсем? — сошёл монах на шёпот. Краска густо залила его лицо под загаром.
— Всяко. — Князь вдруг усмехнулся. — Что ж, епитимью наложишь? А-а?
— Не смею…
— Что?
— Не смею тебя осуждать. Не мне тебя осуждать. Не говори мне этого!.. Прости меня, ради Христа!
— И ты меня прости. — Василий Васильевич нашёл руку Антония и сжал её. — Ослабел я, чувствую. Стал немилосерден. Ты вот мне про Иова любишь поминать, и я тебе скажу из Иова: «Братья мои неверны, как поток; как быстро текущие ручьи, которые черны от льда и в которых скрывается снег». И умучен я ими до крайности.
— Сын мой, как я тебе сострадаю! Но утешься! Есть глубины падения и гнева и есть чаша немощи, кою приняв от нас, Господь в подобающее время прольёт на врагов наших, дабы они немоществовали и падали.
— Спаси Бог, отче!
— За что же?
— Сам знаешь.
Неловкое молчание воцарилось между ними. Иван неподалёку хлестал удилищем по воде, выбивая брызги.
— Многие отомстить за меня хотят. Утешить вмале никто не может. Ты только.
— Не только я, — возразил монах ласково. — Это ты прав. А кто ны разлучит от любве Божия; скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч?
— Так, так, — кивал Василий.
— Каждому даётся та мера благодати, какую он может усвоить. Вон радость твоя! Что, Ваня, ловко ли удилище срезал?
— Баское! — Иван подбежал и доверчиво подвалился Антонию под бок, положил голову ему на колени. — А я с батюшкой на войну поеду! Он обещал.
— Это кто тебе обещал-то?
— Да ты! — засмеялся Иван. — Забыл уже? — Это он лукавством попытался склонить отца на согласие.
— Женихам на войну нельзя, — улыбнулся Антоний. — Загинешь там, а невеста твоя Марья Борисовна и ну плакать день и ночь?
— И пускай! И пускай! — упорствовал княжич, сам замирая от сладкого ужаса и жалости к себе.
Лишь на полгода хватило Шемяке благоразумия. Принесли гонцы в Кремль весть: опять в союзе с Иваном Можайским идёт на Москву. Решимости ему придало то, что Иван Андреевич вошёл в сношения с великим князем литовским Казимиром, обещая уступить отвоёванные у Москвы города Ржев и Медынь.
— Видно, одна только могила нас примирит! — воскликнул в отчаянии великий князь, получив сообщения.
— На войну поедешь? — обрадовался княжич Иван. — И я с тобой!
Иван в трёхлетнем возрасте прошёл постриг и посажени е на коня; как минуло семь лет, переведён от женского воспитания к мужскому и начал учиться грамоте. Но в походах ещё не бывал.
— Что же, пора тебе и это постигать, — согласился отец.
Митрополит Иона благословил великого князя на решительное сражение с сеятелем княжеской усобицы. Лучше, сказал, умереть нам в подвигах, чем жить в падениях, как учил святой Исаак. Иона отправил также письмо литовским князьям о вероломстве Шемяки с требованием поддержать Василия Васильевича в его правой борьбе.
Великий князь рассылал гонцов, стремясь собрать как можно большее ополчение. Княжич Иван тоже не терял времени зря — проверял, как в кузнице куют для него доспехи, как подковывают его коня, самолично оперял калёные стрелы.
Софья Витовтовна неуверенно просила сына:
— Ведь рано ему на рать, мал, надо бы ещё годика два погодить.
А Марья Ярославна обмирала от одной мысли, что её Иван попадёт в руки Шемяки, у неё даже пропало в груди молоко, и младенец Борис постоянно плакал, выплёвывая соски, которыми мамки пытались его обмануть.
— Ванюша, а может, и впрямь лучше остаться тебе? сказал отец, ожидая, что Иван расплачется, станет уговаривать. Но тот молчал. — Слышишь, что я сказал?
И опять — ни звука.
— Кого спрашиваю? — Василий Васильевич пошарил руками перед собой, но Иван увернулся, отскочил в угол и оттуда выкрикнул:
— Значит, ты сам, как Шемяка, клятвопреступник! Ты же мне обещал!
— Да что ты выдумываешь? Когда?… Только не уходи. Давай сядем, поговорим.
Всплыло в памяти, как он сам, когда был маленьким, обиделся на дядю Юрия за одно только грубое слово. Нa охоте вынимали из клепцов попавшую в них боровую дичь. Василию хотелось самому разомкнуть дуги капкана и вынуть защемлённого ими тетерева, но сил не хватало. Пытался просунуть лезвие своего детского меча, однако и это не помогло. Дядя Юрий был рядом верхом на коне, бросил, небрежно: «Слабосилок!» Василий вы дёрнул из клепца меч и ударил им плашмя, по дядиной ноге. Меч скользнул по сапогу, звякнул о стремя, задел рёбра коня, тот заржал и взвился на дыбки. Взвился от злобы и дядя, замахнулся плетью, но его тут же оттолкнули отец и дядя Андрей. Василий вскочил в седло своего коня, пришпорил его и галопом ускакал из леса, чтобы никто не видел его слёз: воспламенившись обидой от грубого и пренебрежительного слова, он не мог смирить своего самолюбия, а показав норов и решительность, уже не мог вовсе отступить, уронить себя в глазах и дяди Юрия, и всех остальных, кто был на потехе.
- Остановить Батыя! Русь не сдается - Виктор Поротников - Историческая проза
- Чингисхан. Пенталогия (ЛП) - Конн Иггульден - Историческая проза
- «Вставайте, братья русские!» Быть или не быть - Виктор Карпенко - Историческая проза