Показав клиенту записи на пергаменте, Уорти порекомендовал Эухенио перевести в наличные движимые активы «Маритима Аргосо Марин» и вложить полученные средства в недвижимость и местные предприятия, владельцы и управляющие которых, судя по многолетней репутации, приносят пайщикам стабильную прибыль.
— И еще, вероятно, вам следует принять во внимание, — добавил Уорти, — что сейчас самое время продавать гасиенду Лос-Хемелос. Цены на сахар в течение последних шести лет постоянно падают, и я не вижу причины, по которой они начали бы подниматься в ближайшем будущем. Земля, тем не менее, имеет приличную стоимость, и вы могли бы получить хорошую прибыль.
— Никаких изменений касательно Лос-Хемелоса! — ответил Эухенио.
— Понятно.
— Я обещал невестке, что позволю ей заниматься плантацией, и собираюсь сдержать слово, если, конечно, ее управление не вызывает…
— Нет, сэр. Несмотря на постоянные убытки, она педантична в своей бухгалтерии.
— Да, я не сомневаюсь.
— Однако, прошу извинить меня, полковник, являясь вашим консультантом в деловых вопросах, я должен ясно представлять себе…
— То, что она живет там, — в моих интересах. Я намереваюсь мириться с незначительными потерями, пока ситуация на гасиенде продолжает изменяться в лучшую сторону. Достаточно ясно?
— Конечно, — сказал Уорти. — Я посоветуюсь с вами, если меня что-то встревожит.
— Именно на это я и рассчитываю.
— Отлично. Теперь, когда все улажено, полковник, я хотел бы поговорить о других возможностях получить доходы, — продолжил поверенный, — не требующих вашего постоянного внимания.
— Слушаю.
К октябрю 1851 года, когда Мигелю исполнилось шесть лет, Эухенио избавился от движимой части судоходного бизнеса (суда, оборудование, упаковочная тара, бочки, тросы и бог знает что еще), оставив себе доки, пакгаузы и конторы на побережье, пользовавшиеся большим спросом у арендаторов. Уорти посоветовал сделать некоторые инвестиции, которые он отслеживал, на Пуэрто-Рико и на Нью-йоркской фондовой бирже. А еще каждый год Эухенио посылал на гасиенду Лос-Хемелос ревизора проверять бухгалтерскую отчетность и контролировать общее положение дел.
Теперь полковнику уже не приходилось сидеть в конторе, прислушиваясь к бормотанию бухгалтеров, управляющих, инспекторов и диспетчеров, и он занял то положение в обществе, какое, по мнению Леоноры, должен был занимать всякий мужчина его возраста и происхождения, — он стал господином со средствами и досугом. Если бы Эухенио вышел в отставку в Вильямартине, то превратился бы в рядового военного, доживающего свои дни в покое и комфорте, а его подвиги оказались бы забыты всеми, кроме членов семьи. В Сан-Хуане же он вызывал восхищение своими богатством, профессией и заслугами. Куда бы он ни шел, военные отдавали ему честь, штатские кланялись, а дамы приседали в реверансе.
Эухенио на паях владел боевыми петухами и скаковыми лошадьми и наслаждался их победами, не утруждая себя заботами по воспитанию и обучению животных и не беспокоясь о том, как поддерживать их боевую или спортивную форму. Он вступил в общество «Де кабалъерос эспаньолос» — клуб, где свободное время посвящали картам, изысканным винам и ароматным сигарам. Подобно сыновьям, Эухенио прекрасно танцевал и получал громадное удовольствие, когда вел Леонору по натертому паркету богатых домов и бальных залов, не сомневаясь в том, что даже юные сеньориты приходят в восторг от его статной фигуры.
Супруги редко проводили вечера дома, поэтому Мигель ужинал с Эленой, которая не любила оставлять мальчика одного, пусть из-за этого ей и приходилось пропускать приемы и представления в театре. Именно Элена слушала, как он молится, и напоминала малышу включить в молитву королеву Изабеллу II, Ану, Северо, несчастных рабов, прокаженных, сирот и всех прочих из молитвенного перечня собора Катедраль-де-Сан-Хуан-Баутиста. Именно она водила Мигеля на уроки катехизиса и проверяла, соблюдает ли он церковные праздники. И в конце концов, именно Элена сняла с плеч Эухенио главный груз.
— Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне, — сказала она. — Я не собираюсь выходить замуж, пока не подрастет Мигель.
Маленький Мигель быстро привык к жизни в Сан-Хуане. Он был еще мал и купался в лучах любви и внимания дедушки с бабушкой и Элены. Они были строги, но добры, особенно абуэло, чьи усы топорщились в разные стороны, стоило ему рассердиться, и который, однако, редко повышал голос и никогда не поднимал на ребенка руку. Абуэла при любой возможности обнимала и целовала мальчика, стискивала его ладошку или сжимала плечо. Скоро Мигель понял, что бабушкина страсть к прикосновениям распространяется не только на него.
Если абуэла не вязала, не вышивала и не шила, то массировала плечи абуэло, или передвигала безделушки с места на место, или поправляла жилет Мигелю, или же потуже стягивала пояс передника на талии тетушки Кириаки. Кудряшки в бабушкиной прическе подпрыгивали при каждом движении и требовали постоянного подкручивания и подшпиливания. Ее черное платье украшали оборки, кружева и ленты, которые абуэла беспрестанно теребила, если не видела поблизости ничего другого, чем можно было бы занять пальцы.
Мигель думал, бабушкины руки были такими подвижными, потому что, когда она играла на арфе, они совершенно затихали. Во время траура инструмент, накрытый льняным покрывалом, несколько месяцев простоял в углу гостиной, и мальчик гадал, что это такое. Льняная гора походила на огромный безголовый призрак, и Мигель старался не смотреть в ее сторону. Вечерами после ужина абуэла снимала покрывало, прислонялась к инструменту правым плечом и приготавливалась играть. Когда бабушка музицировала, все ее тело замирало, глаза, казалось, устремлялись в незримую даль, а руки несколько мгновений мягко покоились на струнах, и только потом абуэла начинала перебирать пальцами, словно, перед тем как заставить струны петь, требовалось их успокоить.
На гасиенде единственными музыкальными инструментами в жизни Мигеля были палки, которыми Хосе отщелкивал ритм; высушенные тыквы — Самюэль царапал их проволокой, издавая громкое скрежетание; маракасы и трещотки, которыми размахивали Инес и Флора, или же барабаны — Хакобо и Бенисьо мастерили их из козьих и воловьих шкур, а потом колотили по ним ладонями. Однако же звучание этих инструментов разительно отличалось от голоса бабушкиной арфы. Абуэла нежно поглаживала или пощипывала кончиками пальцев длинные струны, извлекая красивые звуки. На гасиенде Лос-Хемелос Хосе, Инес, Хакобо и Бенисьо терли, скребли, били свои инструменты, и от звуков, которые они производили, сердце мальчика начинало колотиться. Игра бабушки успокаивала и вызывала в воображении порхающих бабочек и кружевные облака, а на плантации музыка была быстрой, и, когда Флора с другими женщинами пели и их пронзительные голоса взвивались и ниспадали, у Мигеля по коже пробегали мурашки.