– Вы его не очень любите, я это знаю, но теперь, когда дело идет первой важности, жду от вас истины, всей истины…
– Вы говорите о Б<улевском>? – спросил я.
– Да.
Я призадумался. Я чувствовал, что могу повредить человеку, о котором все-таки не знаю ничего особенно дурного, и, с другой стороны, понимал, какой вред принесу общему делу, споря против совершенно верной антипатии Сверцекевича.
– Извольте, я вам скажу откровенно и все. Что касается до рекомендации Маццини и Бакунина, я ее совершенно отвожу. Вы знаете, как я люблю Маццини; но он так привык из всякого дерева рубить и из всякой глины лепить агентов и так умеет их в итальянском деле ловко держать в руках, что на его мнение трудно положиться. К тому же, употребляя все, что попалось, Маццини знает, до какой степени и что поручить. Рекомендация Бакунина еще хуже: это большой ребенок, «большая Лиза», как его называл Мартьянов, которому все нравятся. «Ловец человеков», он так радуется, когда ему попадается «красный» да притом славянин, что он далее не идет. Вы помянули о моих личных отношениях к Бул<евскому>; следует же сказать и об этом. Л. З<енкович> и Б<улевский> хотели меня эксплуатировать, инициатива дела принадлежала не ему, а З<енковичу>. Им не удалось, они рассердились, и я все это давно бы забыл, но они стали между Ворцелем и мной – и этого я им не прощаю. Ворцеля я очень любил, но, слабый здоровьем, он подчинился им и только спохватился (или признался, что спохватился) за день до кончины. Умирающей рукой сжимая мою руку, он шептал мне на ухо: «Да, вы были правы» (но свидетелей не было, а на мертвых ссылаться легко). Затем вот вам мое мнение: перебирая все, я не нахожу ни одного поступка, ни одного слуха даже, который бы заставлял подозревать политическую честность Б<улевского>, но я бы не замешал его ни в какую серьезную тайну. В моих глазах он избалованный фразер, безмерно высокомерный и желающий во что бы то ни было играть роль; если же она ему не выпадет, он все сделает, чтоб испортить пьесу. Сверц<екевич> привстал. Он был бледен и озабочен.
– Да, вы у меня сняли камень с груди… если не поздно теперь… я все сделаю.
Взволнованный Свер<цекевич> стал ходить по комнате. Я ушел вскоре с Тхоржевским.
– Слышали вы весь разговор? – спросил я у него, идучи.
– Слышал.
– Я очень рад, не забывайте его – может, придет время, когда я сошлюсь на вас. А знаете что, мне кажется – он ему все сказал да потом и догадался проверить свою антипатию.
– Без всякого сомнения. – И мы чуть не расхохотались, несмотря на то, что на душе было вовсе не смешно.
1-е нравоучение
…Недели через две Сверцекевич вступил в переговоры с Blackwood – компанией пароходства – о найме парохода для экспедиции на Балтику.
– Зачем же, – спрашивали мы, – вы адресовались именно к той компании, которая десятки лет исполняет все комиссии по части судоходства для петербургского адмиралтейства?
– Это мне самому не так нравится, но компания так хорошо знает Балтийское море; к тому же она слишком заинтересована, чтоб выдать нас, да и это не в английских нравах.
– Все так, да как вам в голову пришло обратиться именно к ней?
– Это сделал наш комиссионер.
– То есть?
– Тур.
– Как, тот Тур?
– О, насчет его можно быть покойным. Его самым лучшим образом нам рекомендовал Б<улевский>.
У меня на минуту вся кровь бросилась в голову. Я смешался от чувства негодования, бешенства, оскорбленья, да, да, личного оскорбленья… А делегат Речи Посполитой, ничего не замечавший, продолжал:
– Он превосходно знает по-английски – и язык, и законодательство.
– В этом я не сомневаюсь. Тур как-то сидел в тюрьме в Лондоне за какие-то не совсем ясные дела и употреблялся присяжным переводчиком в суде.
– Как так?
– Вы спросите у Б<улевского> или у Михаловского. Вы не знакомы с ним?
– Нет.
– Каков Тур! Занимался земледельем, а теперь занимается вододельем.
Но общее внимание обратил на себя взошедший начальник экспедиции полковник Лапинский.
II Lapinski – Colonel. Polles-Aide De Camp[465]
В начале 1863 года я получил письмо, написанное мелко, необыкновенно каллиграфически и начинавшееся текстом «Sinite venire parvulos»[466]. В самых изысканно льстивых, стелющихся выражениях просил у меня parvulus[467], называвшийся Polles, позволенья приехать ко мне. Письмо мне очень не понравилось. Он сам – еще меньше. Низкопоклонный, тихий, вкрадчивый, бритый, напомаженный, он мне рассказал, что был в Петербурге в театральной школе и получил какой-то пансион, прикидывался сильно поляком и, просидевши четверть часа, сообщил мне, что он из Франции, что в Париже тоска и что там узел всем бедам, а узел узлов – Наполеон.
– Знаете ли, что мне приходило часто в голову, и я больше и больше убеждаюсь в верности этой мысли? Надобно решиться и убить Наполеона.
– За чем же дело стало?
– Да вы как об этом думаете? – спросил parvulus, несколько смутившись.
– Я никак. Ведь это вы думаете…
И тотчас рассказал ему историю, которую я всегда употребляю в случаях кровавых бредней и совещаниях о них.
– Вы, верно, знаете, что Карла V водил в Риме по Пантеону паж. Пришедши домой, он сказал отцу, что ему приходила в голову мысль столкнуть императора с верхней галереи вниз. Отец взбесился. «Вот… (тут я варьирую крепкое слово, соображаясь с характером цареубийцы in spe…[468] негодяй, мошенник, дурак…) такой ты, сякой! Как могут такие преступные мысли приходить в голову… и если могут, то их иногда исполняют, но никогда об этом не говорят!»[469]
Когда Поллес ушел, я решился его не пускать больше. Через неделю он встретился со мной близь моего дома, говорил, что два раза был и не застал. Потолковал какой-то вздор и прибавил:
– Я, между прочим, заходил к вам, чтоб сообщить, какое я сделал изобретение, чтоб по почте сообщить что-нибудь тайное, например, в Россию. Вам, верно, случается часто необходимость что-нибудь сообщать?
– Совсем напротив, никогда. Я вообще ни к кому тайно не пишу. Будьте здоровы.
– Прощайте. Вспомните, когда вам или Огар<еву> захочется послушать кой-какой музыки – я и мой виолончель к вашим услугам.
– Очень благодарен.
И я потерял его из вида – с полной уверенностью, что это шпион – русский ли, французский ли, я не знал, может, интернациональный, как «Nord» – журнал международный.
В польском обществе он нигде не являлся и его никто не знал.
После долгих исканий Домантович и парижские друзья его остановились на полковнике Лапинском как на способнейшем военном начальнике экспедиции. Он был долго на Кавказе со стороны черкесов и так хорошо знал войну в горах, что о море и говорить было нечего. Дурным выбора назвать нельзя.
Лапинский был в полном слове кондотьер. Твердых политических убеждений у него не было никаких. Он мог идти с белыми и красными, с чистыми и грязными; принадлежа по рождению к галицийской шляхте, по воспитанию – к австрийской армии, он сильно тянул к Вене. Россию и все русское он ненавидел дико, безумно, неисправимо. Ремесло свое, вероятно, он знал, вел долго войну и написал замечательную книгу о Кавказе.
– Какой случай раз был со мной на Кавказе, – рассказывал Лапинский. – Русский майор, поселившийся с целой усадьбой своей недалеко от нас, не знаю как и за что, захватил наших людей. Узнаю я об этом и говорю своим: «Что же это? Стыд и страм – вас, как баб, крадут! Ступайте в усадьбу и берите что попало и тащите сюда». Горцы, знаете, – им не нужно много толковать. На другой или третий день привели мне всю семью: и слуг, и жену, и детей, самого майора дома не было. Я послал повестить, что если наших людей отпустят да такой-то выкуп, то мы сейчас доставим пленных. Разумеется, наших прислали, рассчитались, и мы отпустили московских гостей. На другой день приходит ко мне черкес. «Вот, говорит, что случилось: мы, говорит, вчера, как отпускали русских, забыли мальчика лет четырех: он спал… так и забыли… Как же быть?» – «Ах вы, собаки… не умеете ничего сделать в порядке. Где ребенок?» – «У меня; кричал, кричал, ну, я сжалился и взял его». – «Видно, тебе аллах счастье послал, мешать не хочу… Дай туда знать, что они ребенка забыли, а ты его нашел; ну и спрашивай выкупа». – У моего черкеса так и глаза разгорелись. Разумеется, мать, отец в тревоге – дали все, что хотел черкес… Пресмешной случай.
– Очень.
Вот черта к характеристике будущего героя в Самогитии.
Перед своим отправлением Лапинский заехал ко мне. Он взошел не один и, несколько озадаченный выражением моего лица, поспешил сказать:
– Позвольте вам представить моего адъютанта.