— Неправда. Я видела… ее портреты.
— В них мало правды.
Портреты одобрены цензурой. И на них Королева Мэб куда более живая, нежели в жизни.
— Но я… я же все равно не она! — острый локоток впивается в ребра, намеком, что стоит отодвинуться. Но Оден не готов слышать такие намеки.
— Я знаю.
Но оказывается, знать — недостаточно.
Попытаться рассказать?
Хотя бы затем, чтобы еще ненадолго задержаться рядом.
— Это ложь, что пытки можно выдержать. Некоторое время, конечно, можно. Кого-то хватает на день… на два… на три… впрочем, там скоро теряешь счет времени. Я пытался определять по палачам, у них посменная работа. Один уходит, второй — возвращается. Значит, прошло двенадцать часов. Ничтожно мало по сравнению с тем, сколько еще впереди. Второй мне нравился больше. То есть не нравился, не то слово. Но он иногда перерывы делал. И еще выпивал, а с похмелья руки не те… легко переборщить. И тогда я уходил в забытье, а это — отдых.
И все-таки Оден коснулся той смуглой полоски на шее, пусть бы и получил второй удар.
— Когда просто палачи, я еще держался, но… она умела чувствовать боль. Она появлялась, садилась и начинала отдавать распоряжения. Никогда не повышала голос, но ее слышали, даже когда я кричал. А я кричал. И плакал. И умолял прекратить. Рассказал все, что знаю… я много знал, но ей было недостаточно.
За ухом запах теплый, насыщенный.
И дрожь проходит.
— Она училась играть на мне, как на инструменте. Нажимаешь клавишу, и раздается звук… выше или ниже… ей нравилось сочинять такую музыку. Как-то я сорвал голос, и королева отпаивала меня теплым молоком. С ложечки. А при рассказывала, насколько я никому не нужен, там, дома… и что дома скоро не останется.
Луна ушла. И костер погас. Темноту нельзя назвать непроглядной, но ее достаточно, чтобы не видеть лица королевы.
— Ей инструмент не нужен был, она словами причиняла боль. Как-то делала так, что я понимал — я действительно не нужен. Ни Королю. Ни брату. Ни кому бы то ни было. У меня ничего нет. И ничего не было. Тогда я придумал себе невесту.
— Самую прекрасную девушку в мире…
— Да. Королеве это показалось забавным.
Ответом — тихий вздох.
— Эйо, я знаю, что ты — это ты… и ты мне нужна.
Сейчас. И завтра тоже. И много дальше, чем завтра.
— Но когда я вижу лицо… ее лицо, я вспоминаю все, что было. Это пройдет, но мне нужно время.
То, которое до рассвета, нельзя терять. В темноте все немного иначе, почти как прежде, только поцелуй какой-то горький получился. И Эйо отвечает не сразу.
Но отвечает.
И касается его лица, оставляя след меда и вереска.
— Нам все равно придется расстаться, — шершавый шепот, шелест даже. — Зачем себя мучить?
— Я тебя не отпущу.
Это не обещание. Это данность.
Но ночи не так и много, чтобы тратить ее на слова. И Эйо трется щекой о щеку, выдыхая:
— Глупая ты собака.
Я выбралась во двор на цыпочках.
Светало.
Лиловый воздух. Запах навоза, молока и свежего сена. Высокий забор и кошка, которая переступает со штакетины на штакетину. Низкий колодец под крышей, и ведро воды на крюке.
Пить хочется, но я, склонившись над ведром, разглядываю собственное отражение.
Лицо как лицо. Обыкновенное.
Я привыкла к нему, пусть бы и давно не видела себя в зеркале. Провожу по щеке, подбородку, трогаю губы, пытаясь понять, где Оден нашел то самое сходство с Королевой.
Ее портрет висел в лагере. И в храме. Места разные, но портрет одинаков, из тех, что дозволены к печати. Королева в церемониальном платье цвета молодой травы. Платье роскошно, а королева — прекрасна. И мне ли с нею равняться?
Но дело не в ней и не во мне.
Дело в том, что следовало уйти сразу.
Была ведь возможность, в предгорьях легко затеряться, и Лосиная грива помогла бы след скрыть. А Оден вряд ли стал бы искать. Но я осталась?
Чего ради?
В ведре ответ точно не сыщется. И я, разрушив водяное зеркало прикосновением, умылась, стряхивая остатки сна, и напилась. Вода в Долине была сладкой, с металлическим привкусом, который долго оставался на языке. Нельзя сказать, чтобы не вкусно, скорее уж непривычно.
Да и само это место… Деревня, но из богатых. Дворов всего с полсотни, однако каждый раскинулся привольно, вмещая и дом, зачастую массивный, старый, но ухоженный, и сарай, и хлев, и низенькую пристройку для птицы. Земля здесь была жирна и щедра, да и подкармливали ее ежегодные разливы, вынося сытный темный ил. И местные крестьяне паче своих дворов берегли старые каналы с рукотворными плотинами.
Здесь росло зерно, что капризная пшеница, что ячмень, и греча, и тонкий хрупкий лен, который продавали на местную мануфактуру. А на другую — овечью шерсть, благо, хватало земли и для скота.
Держали коров, лошадей…
И будто бы позабыли про то, что была война.
Нас встретили настороженно, но без опаски. И староста, мужик солидный, особенно животом, который нависал над широким поясом, окинул Одена цепким взглядом:
— Уж не побрезгуйте, — сказал он, кланяясь. — Чем богаты, тем, как говорится… дорогому гостю.
Что ж, следовало признать, что чужая земля началась много раньше Перевала. И Оден это понял.
— Девушка со мной, — тяжелая лапа легла на плечо. — Надеюсь, проблем не будет?
— С нашими-то нет. А с вашими вы, чай, сами как-нибудь порешите.
Был ужин с горячей пшенной кашей, щедро сдобренной маслом, с молоком в высоком, праздничном кувшине, расписанном незабудками. С сыром и солониной, что достали из подпола по особому случаю. Со свежим зеленым луком, редисом и кислым молоком… староста желал угодить, но страха я в нем не чувствовала, скорее уж любопытство. Демонстрировать его открыто человек не спешил, а вот Оден расспрашивать не стеснялся. Он был непривычно дотошен и зануден.
Хотя… что я еще о нем знаю?
Ничего, если разобраться.
Он обещал помочь, но есть ли смысл верить подобному обещанию? И я не хочу смотреть на него, поэтому разглядываю старосту, жену старосты — женщину дородную и неповоротливую. Старших сыновей, жен… детей, которые держались поодаль, но все же жадно прислушивались к взрослым разговорам.
После ужина топили баню, на березовых легких дровах, с вениками, которые старшая невестка разделяла на женские и мужские. Сама же и запаривала, поглядывая на меня искоса, с осуждением.
Ну да и плевать. Баня вот получилась хорошей, горячей. Я лежала на полке, позволяя жару вытапливать грязь из тела, долго лежала, до головокружения и трепыхающегося сердца, которое вовсе не успокоилось от ледяного купания.
Принесли и мыло, и полотенца, и даже белую длинную рубаху, коротковатую для меня.