— Олежек, — стонет Жура с верхней шконки. — Ты кроссы в противогазе бегал?
— Какие кроссы? — недоверчиво шипит крупный бизнес.
— Как какие? Ты же мне сам рассказывал, что когда военным был, бегал кроссы по сто километров по тундре.
— А?
— Ну, по тундре… Забрасывали вас туда на парашютах, ну, вы и бежали, чтоб медведи не сожрали… Олежек, а тебе за это значок дали?
— Какой значок? — еле мычит Олег.
— Значок, что ты дурачок!
Олигарх, сопя, отворачивается к стене, но Сереге этого мало. Улучив отлучку Олега на дальняк, Жура по-хозяйски разваливается на освободившейся нижней шконке.
— Наверху так воняет, — объясняет свой поступок Серега ошарашенному коммерсанту по его возвращению. — Олег, ложись рядышком.
— Да пошел ты! — под соседское ха-ха хрипит Олигарх.
— Не бойся, я по-кентовски, без подъездов всяких. Прикинь, менты заходят на проверку, а мы с тобой в обнимку.
Олег, нашептывая матерные мантры, отрешенно начинает кружить по камере.
Пятого июня везут в Басманный суд на рассмотрение жалобы адвоката на незаконность начала ознакомления с материалами уголовного дела. Жалоба глупая, пустая и бессмысленная, с очевидным итогом. Но адвокатский хлеб требует никчемной суеты, создающей видимость действия защиты. За мои же четыреста баксов, которые адвокат слупит с меня за «жалобу защиты оставить без изменения», два часа придется потеть в зиловской душегубке и часов восемь маяться в бетонной кладовке Басманного подвала. Зато хоть какойто контраст с нашей 610-й. Сегодня присяжные заседатели должны вынести вердикт Квачкову, Яшину и Найденову в процессе по покушению на Чубайса. А значит, решается и моя участь. Совершенная апатия: не думаешь и не хочется. Ни тепло, ни холодно. Душу, словно эфиром, травишь равнодушием. Голова ватная, мысли замерли.
Воронок на редкость новый, краска свежая, лавки еще не изуродованы хабариками. На весь трюм играет музыка, заряжающая из кабины. Для автозака невиданная роскошь. Репертуарчик соответствует моменту, из недоступных взгляду колонок льется гундосое: «Мама. Не ругай меня, я пьяный, я сегодня пил и буду пить…» Следующий трэк развивает тему: «На зеленые погоны упадут твои ладони, заискрятся белые снежинки». Впрочем, звук, отличный от милицейского, не может не услаждать слуха. Через решетку на противоположной стенке, возле коммутатора и кнопок управления светом две наклейки: «Чем больше народа, тем мягче дорога» и «Заходи, садись. Держись и заткнись». Глянцевые надписи дополняют забавные картинки.
Следом за мной в рукав воронка заводят коренастого мужчину со спокойным, волевым лицом, с глубокими, но жесткими глазами. Хызыр — единственный вор на всю Карачаево-Черкесию. Говорит сдержанно, интеллигентно. Каждое его слово заключает уверенность, достоинство и чеканность мысли. Хызыр сидит за наркоту в прямом и милицейском смысле. Обладая огромным влиянием в республике, он поставил запрет на торговлю «дерьмом». Барыги жестоко и безжалостно наказывались. Бизнес, завязанный на ментов, терпел убытки. Были приняты меры. При задержании Хызыру подкинули 27 граммов анаши. Суд длился очень долго — семь месяцев, поскольку свидетели, — все исключительно опера, не являлись на заседания. (Примерно через месяц после описываемых событий Хызыра осудили на шесть лет строгого режима.) Сидит Хызыр на нашем этаже в 605-й.
В Басманке встречает хозяин конвоирки — улыбчивый старлей, закрывший меня в светлый, просторный бокс.
— Как там полковник? — расстегивая наручники, интересуется он судьбой Квачкова.
— Вердикт сегодня.
— Это я знаю. Ничего пока не известно? — с искренним участием волнуется служивый.
Через пару минут старлей затаскивает в бокс грязный, но мягкий стул с широкой спинкой.
— Устраивайся. Пыльный, правда, но какой есть, — извиняется за подарок милиционер.
Определив под голову свернутую куртку, собираюсь скоротать время сонным обмороком. Но тормоза открываются, и в стакан вводят парнишку в дешевом спортивной костюме, с пачкой сигарет и «Желтой газетой» в руках.
— Здорово, — он дежурно протягивает руку.
— Привет. Откуда?
— С «пятерки», с малолетки.
— Лет-то тебе сколько?
— Почти шестнадцать, — парнишка закуривает.
— Зовут как?
— Ленар, — улыбается молодой. — Но можно — Косяк.
— 228-я? — Я высказываю первое пришедшее в голову объяснение кликухи.
— Нет, 105-я, — усмехается малолетка.
— Почему тогда «Косяк»?
— Фамилия моя — Косяк, — поясняет парень. — Ленар Косяк.
— Кого замочил, юноша?
— Таджика, и то не до конца, — машет рукой Косяк. — Поэтому через тридцатую (попытка. — Примеч. авт.)
— Это случайно не у вас банда мальчиков-одуванчиков, пионеров-моджахедов?
— Ну, типа того, — не без гордости подтверждает Ленар свое отношение к подростковой группировке скинхедов-убийц, разрекламированных на всю страну.
— Не похож ты на скинхеда.
— Я не скин, я фанат, у меня подельники скины, — вздыхает парень.
— В школе учился?
— Ага, в одиннадцатом классе.
— За кого болеешь?
— За ЦСКА, — оживляется Ленар.
— Мама, папа, сестры, братья?
— Мама, папа и сестра, старшая, двадцать один год.
— Студентка?
— Ага. На четвертом курсе.
— Ну. И надо вам таджиков резать?
— Я не резал — держал.
— Откуда 105-я? На нанесение тяжких телесных нельзя съехать?
— Адвокат сказал — сложно.
— Почему?
— У таджика восемнадцать ножевых ранений.
— Живучий, собака. Показания давал уже?
— Нет. Он подлечился и сразу в Таджикистан свалил.
— Вот ты можешь мне объяснить, что вас в это скинхедство тянет?
— Не знаю, — парнишка задумался. — Наверное, это модная тема. У нас больше половины на малолетке скинхеды.
— Хорошо, а идею вашу ты можешь сформулировать? Лицо Косяка заходило широкими татарскими скулами.
— У меня по делу два брата родные проходят, у вас на «Матроске» сидят. Так они все знают.
— Это такие маленькие, тщедушные, интеллигентные? С ранцами? — Я вспомнил двух ребятишек с большими глазами и тонкими шеями в обвислых, отутюженных мамой рубашках из «Детского мира». Они часто ездили с нами в воронке. За плечами у них всегда болталось по веселенькому рюкзачку, купленному в соседнем от рубашек отделе.
— Ага.
— Ладно, идеи пока оставим, — я решил зайти с другой стороны. — Что читаешь?
— Я мало читаю, — честно признается Косяк. — А у братьев любимая книга — это Ницше. Я хотел себе загнать, но на «пятерке» Ницше запрещен.