— Теперь слишком поздно спать порознь, — сказал Калеб, показывая на матрас и седло в головах в качестве подушки.
Виллоу, не доверяя своему голосу, молча пожала плечами.
— Пойдем ко мне, душа моя. Ничего не изменилось.
Она устало покачала головой, и при лунном свете ее усталость была видна невооруженным глазом.
Она повернулась и тут же почувствовала руку Калеба на своей. Виллоу дернулась от неожиданности. Она забыла, насколько быстрым он был в движениях.
— Пожалуйста, не трогай меня. — Голос Виллоу был бесцветный, отчужденный.
Веки Калеба вздрогнули при звуках ее голоса, однако он не отпустил ее.
— Ты моя жена.
— Я твоя шлюха.
Калеб застонал Он протянул руку и привлек Виллоу к себе, сожалея, что сейчас не день и он не может заглянуть ей в глаза при солнечном свете.
Но когда он посмотрел в глаза Виллоу, ему и свет луны показался слишком ярким
Глаза Виллоу были еще более безжизненны, чем ее голос. По ее телу пробежала волна дрожи. Когда-то такая дрожь свидетельствовала о страсти. Сейчас это была дрожь стыда и равнодушия.
— Ты не шлюха! — свирепея, сказал Калеб. — И никогда не была ею!
— Любовница… Шлюха… Называй, как хочешь. Это ничего не изменит… — Виллоу отвернулась, насколько ей позволяли руки Калеба. — Отпусти меня.
— Нет! — сказал он и еще крепче прижал к себе
Виллоу не ожидала от Калеба такого решительного отказа, как и его явного возбуждения, которое он не пытался скрывать.
Виллоу была в смятении. Она не ожидала, что он будет принуждать ее спать с ним сегодня, ибо не думала всерьез, что он считает ее шлюхой.
Она ошибалась. А значит, она ошибалась в нем изначально.
— Понимаю, — процедила она сквозь зубы и дрожащими руками стала расстегивать пуговицы жакета. — Ты хочешь залезть мне между ног и снова получить удовольствие
Калеб зажал рукой рот Виллоу
— Прекрати!.. Ты моя женщина, моя жена, а не шлюха, и ты это прекрасно знаешь, черт возьми!
Глаза Калеба сузились, рот превратился в длинную темную линию. На его лице были написаны гнев и ярость
Виллоу, казалось, могла не только видеть этот гнев, но даже осязать его. Она не представляла, что мужчина способен на такой гнев. Без предупреждения он отнял руку от ее рта и заменил ее своим ртом. Он сделал это настолько быстро, что у Виллоу не было никаких шансов защититься от поцелуя. Она была сжата могучими объятиями, словно обручами, не имея возможности даже пошевелиться.
Виллоу ждала властного насилия. Но его не последовало. Вместо этого рот Калеба слегка отступил, и его язык коснулся ее языка, дразня и соблазняя, что было даже опаснее, чем вторжение. Одновременно руки скользили по телу Виллоу, рождая приятные ощущения и заставляя ее трепетать.
Виллоу охватило отчаяние. Калеб слишком хорошо знал ее. Ее ногти в смятении впились в его предплечья
— Да, — страстным шепотом произнес Калеб, со сдерживаемой яростью покусывая ей шею и испытывая легкую боль от ее ногтей. — Иди ко мне… Ты обижена и сердита и не знаешь, что делать. Положись на меня, Виллоу Я не боюсь твоей страсти… Дай ей выход..
Получается, Калеб понимал, что за ее противоестественным спокойствием скрывается ярость. Это исторгло стон отчаяния из груди Виллоу.
— Перестань, умоляю тебя, — попросила она дрожащим голосом. — Хоть чуть-чуть пощади мою гордость, Человек из Юмы! Даже у шлюхи есть немного гордости.
— Не смей так говорить, — строго сказал Калеб. — Ты слышишь меня? Ты не шлюха!
— Докажи это! Позволь мне спать там, где мне хочется! Позволь мне спать одной!
Установилась тишина, которая длилась настолько долго, что Виллоу захотелось закричать. Временами ее тело вздрагивало, и это было знаком ее непокорности. Она смотрела в глаза Калеба, словно ожидая его приговора: женщина она или шлюха.
И он понял это.
— Спи, где тебе хочется и когда хочется, — сказал он холодно. — Мне осточертело доказывать тебе и твоему брату, что я не прохвост и не совратитель юных девушек.
Он отпустил Виллоу и отступил назад.
— Дашь мне знать, когда перестанешь дуть губы и пожелаешь, чтобы я относился к тебе как к своей женщине. После этого я дам тебе знать, хочу ли я, чтобы ты продолжала считать меня своим мужчиной
17
Лишь отъехав на несколько миль от укромной долины, Виллоу спешилась и сняла остатки своего прежнего костюма с копыт Измаила. Жеребец благодарно фыркнул, когда последний ремень был отвязан и остатки тряпья отброшены. Он нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
— Я тебя понимаю, мой мальчик, — ласково сказала Виллоу, поглаживая жеребца по холке и сдерживая его пыл. — Эти тряпки раздражали тебя, но зато не было слышно стука твоих копыт.
Она с грустью взглянула на небо. На востоке занималась заря, гася ночные звезды. Хорошо бы залечь в убежище на день, но это было рискованно: она находилась слишком близко от долины. Ей придется гнать Измаила весь день, да и следующую ночь тоже.
Завтра на заре она сможет привязать Измаила где-нибудь на укромной лужайке и поспать у его ног. Завтра, но не сегодня.
Виллоу села в седло и двинулась вниз по склону, с каждым шагом удаляясь от долины. Постепенно ночь превращалась в день, а на фоне бледного неба выступали силуэты отдаленных вершин. Поросший сочными травами луг сменялся перелесьем. Она держалась лесной опушки, где можно было ехать быстро и в то же время укрыться в случае необходимости.
Тяжелый дробовик лежал наготове у Виллоу на коленях. Иногда он мешал ей при движении, но за время долгой ночи она открыла для себя, что ей приятно прикосновение гладкого деревянного приклада, а два заряженных ствола внушают ей спокойствие и уверенность.
Внезапно Измаил повернул голову налево и посмотрел в сторону небольшого ручья, который собирался отдать свои воды речке. Жеребец навострил уши и зашевелил ноздрями, принюхиваясь к запаху, который донес до него ветер. Не тратя времени на размышления, Виллоу направила Измаила в лес. Ее сердце гулко и часто колотилось, пока она все глубже забиралась в лесные заросли. Когда ей стало трудно уклоняться от хлещущих ветвей, она повернула и направила Измаила по тропе, параллельной той, с которой только что сошла.
Как ни прислушивалась Виллоу, она слышала лишь скрип седла, глухой топот копыт, поглощаемый многолетним слоем хвои, да мягкие вздохи ветра. Лес постепенно редел, превращаясь в отдельные рощицы, затем в небольшие группы деревьев, и наконец сменился зеленым лугом, усыпанным дикими цветами, по которому бежал ручей. Этот луг шириной по меньшей мере в одну милю простирался вперед миль на пять. Это было похоже на пойму реки.